Владимир Царицын - Осенний лист, или Зачем бомжу деньги

— Кха, кха.

От сухого покашливанья, неожиданно прозвучавшего в полной тишине, Сидоров вздрогнул и повернул голову. Глядя на Катеринин портрет и вспоминая жену, он совсем забыл, куда и зачем пришёл.

Сильно пожилой человек, старик можно сказать, сидел на мягких подушках кожаного дивана, и его вполне можно было не заметить. На Самсонове был элегантный тёмно-синий костюм-тройка почти детского размера. Да, роста и телосложения Самсонов был далеко не богатырского. Катерина от отца унаследовала миниатюрность, это очевидно. Седая чёлка старика падала на лоб, над плотно сжатыми губами топорщилась щёточка таких же белых, как и чёлка, усов. А глаза были светлыми, почти прозрачными. Наверное, у Катерининой мамы они чёрные, подумал Сидоров. Глаза старика очень внимательно и изучающе смотрели на Сидорова.

— Садись, сынок, рассказывай, — это слово, «сынок», Самсонов произнёс без издёвки, но и особого тепла в голосе Сидоров не уловил.

По-видимому, так олигарх обращался ко всем, кто младше.

— Садись сюда, — старик указал на кресло, стоящее напротив дивана.

Сидоров пересёк комнату и сел. Почему-то обращение на «ты» его не обидело. Может, в силу возраста Самсонова, а может ещё почему. Родня?

— Почему не уберёг дочь мою? А, сынок?

— Видите ли… — Сидоров запнулся: стоит ли рассказывать? Но зачем тогда сюда пришёл? — Мы с Катериной пять лет тому назад…

— Знаю. Всё я знаю.

— Зачем тогда спрашиваете, Андрей Валентинович?

Старик не ответил. Он встал и подошёл к окну, которое выходило на осенний сквер.

Прямые аллейки сквера, как лучи солнца на детском рисунке, симметрично расходились от центра, а в центре стоял круглый павильон с плоской крышей, кафе-пиццерия «Бегемот», более известное в народе как «бочка». По обеим сторонам аллей стояли, словно часовые на посту, стройные берёзки с полупрозрачной кроной и молодые ёлочки. А внутри секторов, образованных аллеями, росли старые клёны с гнутыми стволами. Их давно пора было спилить, выкорчевать и посадить на их месте что-нибудь другое, хотя бы те же самые ёлочки. За сквером угадывалась центральная улица, её было видно сквозь дымчатые пятна берёзовых крон, а через открытую форточку в комнату неслись шум автомобилей и троллейбусный свист.

— Мне больше некого спросить, — вдруг ответил старик.

Помолчав, произнёс задумчиво, скорей не к Сидорову обращаясь, а говоря это самому себе:

— А ведь в этом городе я родился и вырос… И Катюша тоже здесь родилась.

Он вернулся к дивану, сел, закрыл глаза, и некоторое время сидел молча. Сидоров тоже молчал и смотрел на Самсонова. Лицо у Андрея Валентиновича было суровым, даже грубым: прямой, слегка широковатый нос, глубокие морщины, начинающиеся от его крыльев, откровенно и безжалостно рассекающие впалые щёки и вдруг трусливо шмыгающие под волевой квадратный подбородок. Ещё три морщины лучами идут от переносицы и вертикально пересекают высокий лоб, теряясь в седой чёлке. Кожа лица неровная, в мелких оспинах, и тёмного, скорее землистого, нездорового оттенка.

Наверное, старик болен, отметил Сидоров, во всяком случае, выглядит он скверно.

Самсонов сидел, не шевелясь, и молчал; его вполне можно было принять за мертвеца, если бы не серая жилка на худой морщинистой шее, туго окольцованной жёстким воротничком белоснежной сорочки, вздрагивающая при каждом ударе сердца старика.

— Там, в баре… — нарушил молчание Андрей Валентинович, — там коньяк, виски, водка. Налей себе что-нибудь. И мне… Помянем нашу Катюшу, — и добавил ворчливо. — Раз уж ты решил со мной встретиться.

Сидоров встал и подошёл к мини-бару. Там много чего было. Сидоров взял бутылку «Баллантайна» и плеснул понемногу в два бокала. Один бокал протянул Самсонову. Старик взял его, кивнул, давая Сидорову команду выпить. Сидоров послушно проглотил виски, а старик свой бокал только слегка пригубил.

— Да, я всё знаю о вас с Катюшей, — сказал он. — О том, как вы жили с моей дочерью, о том, что хорошо жили. Знаю… Что любовь у вас была настоящая, знаю. И что потеряли вы эту любовь, профукали, расстались по-глупому, из-за пустяка. Знаю… Катя со мной отношений не поддерживала, она меня вообще знать не желала. Я через своих людей о её жизни узнавал. Давал задание, мне сообщали. Катюша даже не подозревала, что я все её шаги по жизни отслеживаю, контролирую… Если бы не проклятое сердце, если бы не операция, я бы ни за что не допустил этой Катюшиной аферы… Я в Англии был, в клинике. И в таком состоянии, что мне ничего не докладывали, боялись. А когда оклемался немного, поздно стало…