Павел Покровский - Vulgata

— Ваша честь, я протестую! — вскочив с места, закричал адвокат Камышева. В заполнившей зал атмосфере сонной апатии его выкрик показался неуместным и неестественным.

— Протест отклонен, — ответил судья, не глядя на него, и кивнул обвинителю. Тот, снова заглянув в тетрадку, спросил:

— Все же, как вы думаете, обвиняемый мог знать об акте изнасилования?

Вопрос был задан обыденным тоном и звучал, как заранее подготовленный, то есть фальшиво и нарочито.

Слава пригладил волосы, вместо этого взъерошив их.

— Трудно, очень трудно сказать. Все происходило в подвале, Камышев в это время находился наверху, у себя в кабинете.

— Хорошо. Я задам вопрос по-другому, — более естественно и смело сказал прокурор, очевидно, преодолевавший робость. — Как вам кажется, старшего лейтенанта Вилкову изнасиловали по приказу Камышева?

— Да, — ответил Слава.

Прокурор повернулся к судье.

— Ваша честь, у меня больше нет вопросов к свидетелю, — громко и уверенно сказал он, по молодости лет не умея скрыть наслаждение тем, как звучит в его устах эта фраза.

Слово взял адвокат. Он был оживлен, расхаживал перед кафедрой, активно жестикулировал и тряс в воздухе документами. Он неприятно шепелявил и мило картавил. Даже зная, что этот человек защищает мерзавца, было очень трудно не отдать ему предпочтение перед посредственным молоденьким прокурорчиком, не восхищаться его профессионализмом. Правда, молоденький прокурорчик, сам того не ведая, все же выиграл тем, что ввел всех в зале, включая присяжных, в состояние равнодушия и тоскливого нетерпения. В такой обстановке энтузиазм адвоката вызывал раздражение; он значительно выиграл бы, если бы вел защиту спокойнее. В целом процесс пока выглядел как неловкая попытка поиграть в демократический народный суд, причем игроки никак не могли взять верный тон: одни играли плохо, другие — слишком хорошо. Во всем этом не ощущалось не только торжества правосудия, но даже особой публичности.

Денис на время выпал из реальности, перестал понимать, что происходит. Ему хотелось поскорее взойти на кафедру, ответить на вопросы и уйти. Весь первоначальный энтузиазм пропал. Впрочем, ничего удивительного — уже полтора часа он сидит на жесткой скамье, не шевелясь и не глядя по сторонам. У него болела спина и затекла шея. Мучила жажда, и в то же время хотелось в туалет.

Денис устал смотреть на адвоката и опустил глаза. Он видел свои руки, но не узнавал их.

Он лежит на постели, обнаженный, а Настя, завернувшись в простыню, подходит к окну и раздвигает занавески. Ей в лицо брызжет поток утреннего света. Этот свет создает огненный ореол вокруг ее волос, они сверкают в солнечных лучах. Денис знал, чем вызван подобный эффект — в волосах женщин содержится небольшое, всего несколько миллиграмм, количество золота.

Она оборачивается и смотрит на него. Дарит ему свою нежную, печальную улыбку. Только теперь Денис понимает, видит, как она одинока, какая боль и тоска каждую секунду гложет ее сердце.

— Знаешь, — говорит она, — я должна тебе кое в чем признаться.

Он смотрит на нее, озадаченный.

— В чем?

Настя опускает взгляд. Несколько секунд молчит. Потом поднимает глаза и хриплым голосом несмело отвечает:

— Это будет неприятно.

Денис садится на постели, хмурится. Потом улыбается и беспечно говорит:

— Тогда, может, лучше потом скажешь? Что-то мне сейчас неохота напрягаться.

Настя слабо улыбается в ответ. Взгляд ее задумчив.

— Да, — со вздохом говорит она, и в ее голосе слышится одновременно досада и облегчение. — Ты прав. Лучше потом. Когда мы оба будем готовы.

Она отворачивается.

Он вздрогнул, услышав свое имя. Прокурор вызывал его.

Денис встал, пересек зал и взошел на кафедру. Все взгляды скрестились на нем. Он казался себе неловким, тело слушалось плохо.

Прокурор и адвокат по очереди задали ему вопросы. Денис отвечал более высоким, чем обычно, взволнованным голосом, который казался ему чужим и неестественным. Он старался не смотреть на Камышева. Тот же, скрестив на груди руки, с недоброй усмешкой сверлил его взглядом. Денис пытался напомнить себе, что Егор Валентинович сделал с Настей, но все же пробудить в душе праведный гнев именно в эту минуту не получалось. Даже собственная хромота не могла заставить его ненавидеть Камышева — в конце концов, бил его молотком по коленкам не он. Его собственная натура не создана для вражды. Он дает показания против Камышева, руководствуясь чувством долга, а отнюдь не личными счетами.