Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

Прошло немало времени, прежде чем он проснулся от холода. Ногу свело судорогой, и он застонал, потом встал и прихрамывая пошел прочь. Его била дрожь. В пересохшем рту горчило. Нарождавшийся день высветлил каменные холмы, их склоны, вершины и причудливые развалины труб. Флавьер нашел пристанище в только что открывшемся кафе. По радио сообщали, что положение неясное. Пехотные войска принимают меры к ликвидации прорывов противника. Он съел пару круассанов, макая их в кофе, и поехал домой на метро.

Едва он закрыл за собой входную дверь, как зазвонил телефон.

— Алло! Это ты, Роже?

— Да.

— Так вот, я оказался прав… Она покончила с собой.

Правильнее всего было молчать и ждать продолжения. Но как же тяжко выносить это прерывистое дыхание, раздающееся у самого уха…

— Мне сообщили вечером, — продолжал Жевинь. — Ее обнаружила какая-то старуха у подножия колокольни Святого Николая.

— Святого Николая… — протянул Флавьер. — Где это?

— К северу от Манта… Ничем не примечательная деревушка где-то между Сайи и Дрокуром. Непостижимо!

— Как она там оказалась?

— Погоди… Ты еще не знаешь главного. Она бросилась с колокольни и разбилась на кладбище. Тело отвезли в мантскую больницу.

— Бедный старина, — вздохнул Флавьер. — Едешь туда?

— Я уже из больницы. Как ты понимаешь, я тут же помчался туда. Пытался дозвониться до тебя, но телефон не отвечал. Я только что вернулся. Распоряжусь тут кое о чем и пойду. Полиция начала расследование.

— Таков порядок. Но в данном случае самоубийство очевидно.

— Но зачем она заехала так далеко, почему выбрала эту колокольню? Я не хотел бы рассказывать им, что Мадлен…

— Да не будут они копать так глубоко.

— И все-таки, знаешь, мне было бы спокойней, если б ты был рядом.

— Увы, это невозможно! У меня важное дело в Орлеане — не могу же я откладывать его до бесконечности. Но я зайду к тебе сразу же, как только вернусь.

— И долго тебя не будет?

— Да нет. Несколько дней, не больше. Впрочем, тогда я тебе уже вряд ли понадоблюсь.

— Я буду позванивать тебе. Хорошо бы ты успел на похороны…

Жевинь на другом конце провода по-прежнему дышал как после долгой пробежки.

— Бедный мой Поль! — искренне проговорил Флавьер. Понизив голос, он спросил: — Она была не слишком… изуродована?

— Тело — не особенно. Но лицо!.. Видел бы ты ее, несчастную!..

— Мужайся! Мне тоже тяжело.

Флавьер положил трубку. Держась за стену, он доплелся до кровати, повторяя: «Мне тоже… Мне тоже…» Потом рухнул и провалился в сон.

Назавтра первым же поездом он выехал в Орлеан. Поехать в «симке» он не решился: слишком памятной была последняя поездка. Новости с фронта были неутешительны. Газеты пестрели жирными заголовками: «Немцы продолжают наступать», «Ожесточенные бои под Льежем», но сообщения были неопределенны, полны недомолвок, и хоть люди и высказывали оптимизм, но он уже был подточен тревогой. Флавьер дремал в углу купе. С виду он был спокоен, но внутри у него бушевало пламя. Ему казалось, что от него осталась лишь видимая оболочка — словно уцелевшие стены вокруг груды обломков. Этот образ, как ни странно, помог ему справиться со страданием, в котором он начинал черпать некое мрачное удовлетворение.

В Орлеане Флавьер снял номер в привокзальной гостинице. Спускаясь однажды за сигаретами, он впервые увидел машину с беженцами огромный запыленный «бьюик», набитый узлами. В нем спали женщины. С клиентом Флавьер встретился, но разговор у них шел главным образом о войне. Ходили слухи, что армия Корала сдала позиции. Бельгийцев обвиняли в трусости. Упоминали также о марнской артиллерии, гул которой уже три дня как доносился из-за горизонта. Флавьер чаще всего бродил по набережным, наблюдая, как ласточки вспарывают фиолетовую водную гладь. Во всех домах без умолку тараторило радио. Люди на террасах кафе были, казалось, поражены одним и тем же скрытым недугом, а тем временем лето расплавляло небо над Луарой и рождало умопомрачительные закаты. Что делается в Париже? Похоронена ли Мадлен? Уехал ли Жевинь в Гавр? Время от времени Флавьер задавал себе подобные вопросы осторожно, как выздоравливающий, который приподнимает повязку, чтобы поглядеть, быстро ли затягивается рана. Он по-прежнему страдал, но отчаяние сменилось каким-то зябким оцепенением, изредка прерываемым колющей болью и спазмами. К тому же личные переживания заслонила война. Ни для кого уже не было секретом, что немецкие танки рвутся к Аррасу и на карту поставлена судьба страны. Каждый день потоки автомашин с беженцами захлестывали город, устремляясь дальше к югу. Их провожали взглядами молча, с затаенной тревогой. Остановившихся украдкой расспрашивали. Было так, словно личная беда Флавьера размножилась в тысячах зеркал. Он не мог найти в себе сил вернуться в Париж.