Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

Она развязала узелок, развернула обертку, положила портсигар и зажигалку на вытянутую ладонь и покачала головой. Потом открыла портсигар и прочла два слова, написанные на кусочке картона.

— Мой бедный друг, — промолвила она.

— Идем!

Он повел ее на улицу Риволи.

— Только, ради Бога, не вздумайте благодарить, — сказал он. — Я знаю, вам хотелось новую зажигалку… Завтра увидимся?

Она согласно кивнула.

— Прекрасно. Поедем за город… Нет-нет, ничего не говорите. Оставьте мне воспоминание об этом дне… А вот и такси… Милая моя Эвридика, вы и представить себе не можете, каким счастьем меня одарили.

Он взял ее руку, припал губами к обтянутым перчаткой пальцам.

— Не оглядывайтесь, — попросил он, захлопывая дверцу.

Он был измотан и умиротворен, как в былые времена — после того как целый день провел на берегу Луары.

Все утро Флавьер понапрасну прождал звонка Мадлен. В два часа он был на их обычном месте встречи, на площади Звезды. Она не пришла. Он позвонил Жевиню. Тот, как оказалось, уехал в Гавр и должен был вернуться только завтра к десяти утра.

Флавьер провел ужасный день. Ночь прошла еще хуже: он так и не смог заснуть. Задолго до рассвета он был уже на ногах и терзаемый самыми худшими опасениями мерил шагами кабинет. Нет-нет, с Мадлен ничего не случилось, это невозможно! И все же… Он сжимал кулаки, борясь с надвигавшейся паникой. Ни в коем случае не следовало делать Мадлен это признание! Они оба обманули Жевиня. Одному Богу известно, до чего могут довести ее — столь впечатлительную и неуравновешенную — угрызения совести! Прежде всего Флавьер ненавидел самого себя, поскольку Жевиня, в сущности, винить было не в чем. Жевинь доверился ему. Жевинь поручил ему охранять Мадлен. Надо покончить с этой дурацкой историей… И как можно быстрее!.. Однако стоило Флавьеру попытаться представить себе жизнь без Мадлен, как внутри у него словно что-то обрывалось, он открывал рот и, чтобы не упасть, судорожно цеплялся за угол стола или за спинку кресла… С языка его готовы были сорваться проклятья по адресу Бога, судьбы, рока, дьявола — неважно, как именно называется то, что привело к столь нелепому и жестокому сплетению обстоятельств. Видно, ему навек суждено оставаться изгоем. Война — и та отвергла его. Он опустился в кресло — то самое, в котором в тот невероятно далекий вечер сидел Жевинь. А не преувеличивает ли он свое горе? Любовь, истинная любовь не рождается за какие-то две недели. Упершись подбородком в сплетенные пальцы, он попробовал трезво глянуть на себя со стороны. Что он в сущности знает о любви? Он никогда не любил. О, разумеется, он страстно вожделел всех видимых постороннему взору проявлений счастья, подобно бедняку, с восхищенными глазами застывшему перед роскошной витриной. Увы, на пути к желаемому перед ним всегда вырастало какое-нибудь препятствие, несокрушимое, как айсберг. И став инспектором, он почувствовал себя ответственным за защиту этого мира сверкающего, радостного и недоступного, остававшегося для него самого по-прежнему не более чем витриной. «Ну-ка проходите, нечего глазеть!» Мадлен — нет, на нее он не имеет права… Он не может уподобиться вору. Тем хуже! Он отречется от нее… Трус! Жалкий слюнтяй! Первое же препятствие, и он — в кусты! И это тогда, когда Мадлен, быть может, еще немного — и полюбит его!

— Хватит! — громко сказал он. — Хватит. Отстаньте вы все от меня!

Он приготовил очень крепкий кофе, чтобы подстегнуть себя, и некоторое время неутомимо кружил по квартире: из кухни в кабинет, из кабинета в гостиную. Эта неведомая ему доселе боль, которая угнездилась в его теле и сознании и не дает вздохнуть полной грудью, спокойно поразмыслить, как он привык делать до сих пор, это несомненно любовь. Он чувствовал себя готовым на любой опрометчивый шаг, на любую глупость, он чуть ли не гордился обретенной способностью к безрассудству. Как на протяжении столь долгого времени он мог пропустить через свой кабинет такую уйму людей, изучить столько досье, услышать столько исповедей — и ничего не понять, тупо упорствовать в неприятии правды? Когда очередной клиент со слезами на глазах восклицал: «Но ведь я люблю ее!» — он лишь пожимал плечами. Ему хотелось ответить на это: «Послушайте, не смешите меня с вашей любовью. Все это детские сказки. Нечто очень красивое, чистое, но нереальное. А постельные дела меня не интересуют». Тупица!

В восемь утра он все еще был в домашнем халате и шлепанцах. Взлохмаченный и с лихорадочно блестевшими глазами. Он так ни на что и не решился. Позвонить Мадлен? Исключено. Она запретила ему это — из-за прислуги. К тому же, она, должно быть, не желает его больше видеть. А может быть, ей тоже страшно…