Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

— А как же… отец?

— Ох, до чего ты мне надоел… Иди да спроси его сам.

— Да, но я же… я хотел бы на праздник Всех святых быть здесь, в Париже.

Дядя Робер нетерпеливо щелкнул пальцами и проворчал:

— Потом, потом. Вот вернемся из имения — тогда и сходишь на Пер-Лашез… Давай, собирайся, и поживее! Учти: после обеда отправляемся.

Реми поднялся в свою комнату, сел на кровать. На сей раз он почувствовал себя совершенно разбитым. Тем хуже — пусть-ка подождут его. Реми лег навзничь. Значит, все правда, и мама действительно похоронена на кладбище Пер-Лашез. Пусть так, но это еще не самое страшное. Случилось кое-что пострашнее, и намного. Кое-что чудовищное. Реми смежил веки, и перед глазами вновь встала улица…

— Реми?.. Можно к вам?

Как будто Раймонда не привыкла входить к нему без разрешения! Впрочем, она и так вошла. Реми слышал, как она приблизилась к кровати.

— Реми, мальчик мой, что с вами?.. Нам ведь скоро уезжать… Вставайте-ка, лентяй!

Но она тут же иначе, серьезнее и одновременно мягче, спросила:

— Реми, вам плохо? Вас так долго не было! Я уже начала беспокоиться… Ответьте же, что с вами?

Он отвернулся к стене и прошептал:

— Если вам так интересно… Я убил собаку… Ну, теперь вы довольны?

Затылок дяди Робера был похож на двойной восковой валик, а в зеркальце заднего вида отражался его глаз — один, точно на картине футуриста, но необычайно подвижный: несколько секунд он следил за дорогой, а затем, полуприкрытый тяжелым веком, менял направление взгляда. Реми знал, на что косится этот глаз. Раймонда, вероятно, тоже знала, поскольку время от времени одергивала юбку. Реми откинулся на сиденье, попытался прогнать все мысли и подремать. Но почему Раймонда согласилась сесть впереди? Потому что дядя властно усадил ее подле себя? С другой стороны, она и сама нисколько не возражала… Эти бесстрастные, замкнутые лица — поди узнай, что за ними. Обман начинается уже с оболочки, с наружности, а там, внутри, — непонятная, недоступная сущность. Как все было просто тогда, раньше! В доме был Отец — не слишком веселый, но зато он приносил подарки, и на кровать Реми игрушки сыпались так, словно каждое утро было рождественским. А еще были Гувернантка, Старая Служанка и Шофер — и все обслуживали больного, все существовали только ради него. А что они делали, когда уходили из комнаты Реми? Долгое время он не задумывался над этим. Ему смутно казалось, что они просто исчезают подобно куклам-марионеткам, уложенным в коробку. Реми не желал мучиться из-за них, а ему была бы мучительна мысль о том, что Раймонда, Адриен или даже Клементина живут какой-то своей жизнью, личной, скрытой от его, Реми, глаз. И вот теперь он понял, что ошибался, что каждый из них обладает собственным миром, куда вход ему заказан. И он, Реми, оказался посторонним. Что толку, что он может ходить? В результате ему открылось, какие вокруг замкнутые, неприступные люди, чьи лица и глаза служат лишь прикрытием. К ним не пробиться! Реми вздохнул.

— Реми, тебе надо бы перекусить.

— Спасибо, не хочу.

Что за идиотская деревенская привычка есть в дороге! Уж не нарочно ли Клементина изводит его? И почему она вроде как и не замечает дядиных ухищрений? Почему?.. Эти «почему» липнут к Реми со всех сторон, словно летающие ранней осенью паутинки. И ни на один вопрос нет ответа. Почему погибла собака? Хорошо, пускай она сильно испугалась — так считает Раймонда, так считают здравомыслящие люди, которые боятся рассуждать дальше. Но чего так испугалась собака? Почему она отскочила на проезжую часть, точно ее толкнуло что-то невидимое? Впрочем, возражать реалистам бесполезно: до истины все равно никогда не добраться… Дорога бежала до самого горизонта, капот то и дело, точно водорез, срывал справа и слева накипь рыжеватой лесной поросли, со свистом рассекая мешанину веток. Реми нравилась такая лихость. Он нередко мечтал о том, чтобы стать роботом, чтобы умные механизмы защищали его тело и были бы его составной частью. Зачем нужны руки, ноги — эти слабые, некрасивые конечности, ведь они человеку только в тягость, только приковывают его к земле. Иногда Реми просил принести ему в комнату спортивные журналы и с недоумением рассматривал бегунов, пловцов, боксеров… На снимках их всегда окружали женщины: они протягивали спортсменам букеты и подставляли лица для поцелуев, а к ним склонялись потные рожи, готовые, казалось, укусить, разорвать на кусочки…

Реми посмотрел на Раймонду, на изящную ямочку на затылке и шею, где развевались на встречном ветру тончайшие, легче пуха, волоски. Перевел взгляд на дядю: его руки — большие, тяжелые пальцы с крупными ногтями — словно ласкали руль. Стрелка спидометра дрожала на отметке 110, поблескивая в странном фосфоресцирующем свете. Можно было подумать, что она показывала не скорость автомобиля, а энергию исходящих от дяди флюидов, его бьющую через край жизненную силу, волнение его горячей крови. Реми верил в невидимое излучение всего сущего, он ощущал его по-кошачьи тонким чутьем. Лежа в постели, парализованный, он улавливал дух дома: как грустят пустые комнаты на первом этаже, как опадают лепестки с цветов, стоявших в вазах в гостиной. Вечерами, когда было распахнуто окно во двор, Реми осторожно осваивался на почти величественном просторе проспекта, потихоньку продвигаясь вперед в тени деревьев… Замечал ли его кто-нибудь? Нет, его нельзя было увидеть, ведь он лежал дома, в постели; однако вопреки всему какая-то частица его оказывалась снаружи — а иначе откуда бы он узнал однажды, что в углу одного из гаражей находятся двое?.. Служанка семейства Ружьер… Немного погодя застучали, удаляясь, ее быстрые каблучки… Чуть дальше Реми обнаружил сад доктора Мартинона… ветер трепал занавеску… пахло мягкой, теплой землей и влажными листьями; у фонарей кружились майские жуки и мотыльки. А еще дальше… Реми мог бы, конечно, уйти и дальше, но он опасался порвать некую нить, невероятно тонкую и натянутую, что соединяла его уже дремавшее тело с двойником-невидимкой, предпринявшим вылазку в мир людей. И он возвращался, одним махом перескочив через стену. Реми был уверен: отцу недоставало энергии, как, впрочем, и воображения. В отличие от него Клементина была окружена каким-то слегка даже зловещим ореолом траура и горьких воспоминаний; в кухне или в столовой она, казалось, растворяется, точно капля туши в воде. С дядей все обстояло сложнее… Он буквально впитывал в себя окружающую жизнь. На него волей-неволей приходилось обращать внимание, и почти закономерно появлялось отвращение к его движениям, к его голосу, к тому, как он пыхтит или щелкает суставами пальцев, сжимая руки… Неужели он принадлежит к роду Вобрэ? Невероятно! А он к тому же любил повторять, состроив гримасу: «Я, как истинный Вобрэ…» — с одной-единственной целью: посмотреть, как брат опустит голову. Реми разглядывал широкую дядину спину, сильно придавившую слишком узкое для нее сиденье. А в зеркальце отражался все тот же тяжелый неподвижный взгляд, будто дядя чего-то остерегался, почуяв сзади угрозу… За окном мелькали города: Этамп… Орлеан… затем — Ламот-Беврон… И, насколько хватал глаз, простиралась область Солоны Раймонда дремала; Клементина чистила апельсин; Реми смотрел на дядю. Внезапно урчание мотора стихло, и машина, прижавшись к правой обочине, катила уже по инерции.