Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

— А ты не боишься, что там… — Но, спохватившись, дядя умолкает и тут же продолжает с наигранной веселостью — Ну что ж! Все чудесно, все чудесно! Может, и мне сходить к этому вашему целителю, посоветоваться насчет астмы?

Он хохочет и подмигивает брату:

— Увы, но я немножко из другого теста, со мной чудесного исцеления не получится: я же в эти штуки не верю… А он дорого взял?

— Он вообще денег не берет; говорит — не имеет права наживаться на том, что дано ему природой.

— Э-э, да он еще и чокнутый! — замечает дядя и, пораженный внезапной мыслью, добавляет, понизив голос: — А ты, надеюсь, не вздумал ему рассказать о..? Как знать?..

— Прошу тебя, Робер, перестань.

— Ну хорошо, хорошо… Не буду… Что ж, дети мои, очень рад за вас! Послушай, Этьен, это надо спрыснуть, а?

Не дожидаясь ответа, дядя скрывается в столовой, и оттуда вскоре раздается звон бокалов. Реми подходит ближе к отцу — теперь они почти одного роста. Отец держится натянуто, у него какой-то отсутствующий вид. У Реми возникает глупое желание по-мужски крепко пожать отцу руку, задержать ее в своих ладонях, чтобы исчезло то невидимое препятствие, которое разделяет отца и сына сильнее всяких стен.

— Папа…

— Что?

Но Реми уже не смеет. Он будто деревенеет и отворачивается.

Возвращается дядя, он несет поднос с бокалами:

— Черт побери, Реми! Ты ведь теперь у нас мужчина, так что давай открывай бутылку! Этот кудесник, кажется, не запретил тебе выпивать? Ну, будем… за ваше здоровье… Бедный мой Этьен, пусть у тебя хоть здесь все образуется.

— Значит, решено? Ты нас покидаешь? — тихо спрашивает Этьен Вобрэ.

— Да никого я не покидаю. Я просто забираю свою долю — предприятие в Калифорнии. Только и всего… Я уж тебе сколько раз повторял, что ты мало-помалу разоряешься. У меня есть докладная записка Бореля. Цифры — это цифры, с ними не поспоришь.

Дядя начинает рыться в портфеле, Реми отходит к окну и смотрит во двор: вокруг машины суетится Адриен с засученными рукавами, Раймонда что-то говорит ему, показывая на руль, и оба смеются. Реми пытается уловить хоть слово, но дядин голос заглушает все.

Шарлатан! Да нет, он скорее похож на мелкого чиновника. Одет не слишком опрятно, к жилету прилипли табачные крошки. От одного кармашка к другому тянется массивная цепочка белого металла. Лицо простолюдина; на левой щеке — большое пятно от ожога, точно по ней прошлись утюгом. Близорукие глаза слезятся и слегка косят, когда он снимает пенсне и вытирает его о рукав. Большие, с крупными ладонями и мясистыми пальцами руки он скрещивает на животе, будто поддерживая его. Но, несмотря ни на что, хочется рассказать ему все сразу — и плохие, и хорошие мысли, — ибо кажется, что он много знает о жизни, на себе испытал превратности судьбы, невзгоды и неудачи. На его рабочем столе чего только нет: какие-то книжки, видавшая виды пишущая машинка, деревянное распятие, похоже, вырезанное ножом, курительные трубки, а на стопке блокнотов — целлулоидная кукла. Он слушает Реми, раскачиваясь вместе со стулом, а Реми, продолжая говорить, задается вопросом: может быть, этот человек перед ним — необыкновенно умный? И как к нему обращаться — просто «господин» или «доктор»?

— И давно вы сирота?

Реми вздрогнул:

— А разве отец вам ничего не говорил?

— Вы все равно расскажите!

— Ну, я, можно сказать, уже довольно давно потерял мать… Она умерла в мае тридцать седьмого года. И как раз с тех пор я…

— Подождите! Подождите! Вам ведь не сразу об этом сказали.

— Конечно, не сразу! Я был в таком состоянии, что решили подождать. Сначала мне объявили, что она уехала куда-то далеко.

— Иначе говоря, ваша… болезнь наступила еще до того, как вам сообщили страшное известие. Еще ничего не зная, вы уже были нездоровы; допустим, горе и печаль лишь еще более ухудшили ваше состояние, и тогда получается, что смерть матери никак не связана с подкосившим вас заболеванием.

— Я даже не знаю. Знаю только, что все это случилось приблизительно в одно и то же время… Неужели отец вам ничего не рассказывал?

— Он сказал, что вас нашли без сознания в парке вашего имения, в Мен-Алене; вы ведь помните, что произошло непосредственно перед вашим обмороком?

— Абсолютно ничего. Я не раз пытался понять… Должно быть, я играл во что-то, бегал и мог на что-нибудь наткнуться.

— Однако, судя по всему, вы ни обо что не ударялись и вас никто не ударил… Может быть, у вас сохранилось хоть какое-нибудь, пусть даже смутное, воспоминание о том, что вы в последний раз видели в тот день?