Владимир Першанин - Мы умрем в один день

Она хотела язвительно добавить, что теперь он заговорил по-другому. Может, потому что деньги оказались фальшивыми. Но это было бы несправедливо, она догадывалась, что все сложнее.

Некрасов подобрал весла. Катер покачнулся, и саквояж, сползая по кожуху мотора, остановился у самого края.

Сдержался, чтобы не вскочить, сдернуть саквояж к ногам. Дурацкий кожаный мешок раскачивался над самой водой.

Саяну надоело неподвижно сидеть на одном месте. Он поставил передние лапы на борт и стал с интересом разглядывать двух больших чаек, визгливо носившихся над волнами.

Всплеск за бортом на секунду отвлек его внимание.

Некрасов снова взялся за весла.

До чего же мы были молоды. Закрой глаза, и вот они рядом, друзья моей юности, маленький наш городок на берегу сонной степной речки, запах сирени в предвечернем неподвижном воздухе, и островерхий обелиск с именами моих ровесников, и старая мельница, сложенная невесть когда из почерневших дубовых плах.

Кажется, протяни руку и ощутишь под пальцами шершавую теплую кору огромного дуба за мостом, куда мы ходили купаться. Нет уже давно ни городка, ни речки — на десятки верст разлилась над ними Волга, перегороженная плотиной. Даже следа не осталось от старой мельницы, а по знакомому до боли склону сбегает к воде яблоневый сад. И друзей моих тоже не осталось. Почти никого не пощадили две войны и семь десятков не самых легких лет, прожитых страной. А может, не надо вообще вспоминать все это? Как просто сейчас судить наши ошибки. Время поторопилось развенчать, столкнуть с пьедесталов вождей, в которых мы верили. Зачастую руками бездарностей, не способных ни на что другое.

Мы были живыми людьми. Добрыми и злыми, простодушными и хитрыми — как бывают люди во все времена. Жестокое сложное время делало жестокими и нас. Мы делали ошибки веря, что так надо.

Но это часть нашей жизни. Ее не перепишешь заново. Тогда, семьдесят лет назад, я видел мир совсем другими глазами…

Нас прикрывал Сергей Москвин, помощник уездного военкома. Громоздкий неуклюжий «Льюис» в его руках грохотал гулко и торопливо, заставляя наших преследователей шарахаться за редкие похилившиеся акации, влипать животами во влажно-зеленую молодую траву. Москвин, присев, выщелкнул плоский тарелочный магазин, зашарил в брезентовой сумке, доставая следующий. Башлыков тоже остановился и дважды выстрелил из маузера. В трехстах шагах позади брызнули огоньками и секундой позже отозвались беспорядочным треском винтовочные хлопки. Пуля цвинькнула совсем рядом. Я плюхнулся на землю, прикрывая голову карабином. Башлыков рванул меня за воротник и махнул в сторону перелеска, змеившегося в пойменной лощинке. За деревьями высилась бревенчатая водяная мельница с дощатой двускатной крышей.

— Не ложиться! Бегом к мельнице!

Прямухин сел, замотал головой.

— Не могу больше. Ногу подвернул…

Саня растерянно топтался вокруг него. Из-за бугра звонко ударил винтовочный обрез. Я наконец вспомнил, что у меня в руках карабин, и тоже выстрелил. Башлыков, скаля крупные белые зубы, навис своим огромным телом над Прямухиным.

— Вставай, контра, мать твою перетак! Пристрелю!

Штабс-капитан продолжал сидеть на земле, завороженно уставившись в пляшущий перед глазами маузеровский ствол. Башлыков рывком поставил Прямухина на ноги и толкнул вперед.

Вот она, мельница. Мокрые дубовые бревна изъедены буро-зеленой плесенью, дверь выбита, но это нам на руку — мы экономим несколько секунд. Когда последний из нас, Сергей Москвин, исчезает в дверном проеме, на поляну, скатившись с бугра, наваливаются сразу с полдесятка бандитов, и запоздалые пули с глухим стуком вонзаются в стену.

Шел апрель двадцать первого года. Считалось, что гражданская война уже закончилась. Мы разгромили белогвардейскую сволочь и пели песню о том, что от тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней. Правда, запаздывала мировая революция, а в России никак не наступал мир.

На комсомольских собраниях мы клеймили перерожденцев-матросов, пытавшихся ударить в спину революции Кронштадтским мятежом. Мы называли бандой стотысячное крестьянское войско Антонова, взявшее власть в соседней с нами Тамбовской губернии. Я не знал, чего хотели эти люди, да и не пытался узнать. Для меня они были врагами революции, а значит, и моими врагами.

В то время я, девятнадцатилетний сопляк, бывший пастух и бывший подмастерье, возил на старом, доставшемся от деникинцев автомобиле, марки «Руссо-балт», начальника уездной милиции Ивана Михайловича Башлыкова. Шофер, прямо сказать, был из меня неважнецкий. Кое-как крутить баранку научился я в автомеханической мастерской в Царицыне, где проработал два года. Но лучшего водителя в нашем городке не нашлось, поэтому Башлыков и остальное уездное начальство, с которым ему приходилось делиться транспортом, терпеливо сносили мое присутствие за рулем единственного в городке автомобиля. Брехали, что раньше на нем ездил сам генерал Деникин, но я не верил — слишком обшарпанным выглядело это детище бывшего Русско-Балтийского завода, скрепленное проволокой, ржавыми болтами, с единственной треснувшей фарой впереди.