Виктор Иванников: Выбор нового пути борьбы

У тебя такой выбор: или ты умрёшь той же смертью, которую ты уготовил народным героям ради своих шкурных интересов; или ты, как русский офицер, к коим себя безответственно причисляешь, поступишь так, как они всегда поступали, дорожа своей честью. В случае второго решения, получишь пистолет с одной пулей в стволе, но перед этим тебе придётся написать своей жене под мою диктовку. Учти, хоть ты теперь и называешь себя подполковником, сгореть заживо это очень страшно и больно.

Прохор в ужасе выслушал этого человека, снова принялся доказывать свою невиновность, но мужчина, блеснув «стальными» глазами, приказал заткнуться и определиться с выбором. Вошедший тихо и незаметно другой мужчина, яростно зашипел:

— Зачем ещё? Какой выбор? Собаке собачья смерть. Пусть другие на этой мрази учатся, как против народа идти! Пусть сам сволочь покупается в огне, собака!

— Подожди, Карим, мы ему уже дали выбор. Если он всё-таки офицер, а не полное дерьмо, то пусть сделает свой выбор между позорной смертью и умереть с достоинством.

Но шипящий от злости мужчина схватил Прохора за шиворот ткнул его к окну:

— Смотри, шайтан, чего тебя ждёт не дождётся.

К своему ужасу Прохор буквально до мельчайших деталей разглядел две канистры из его гаража и горящий костёр в бочке. Мужчина снова тряхнул безвольного подполковника и прорычал:

— Гореть будешь в бочке, облитой бензином! Понял, сука!?

Увиденное и услышанное потрясло Прохора. Он задёргался, обгадился и потерял сознание. Но валяться ему в таком состоянии не дали. Сильная рука проволокла его к горящей бочке, там же облила бензином и приподняла. И тут только Прохор в ужасе заорал:

— Я согласен написать, согласен…

Послышался приказ:

— Оттащи это смердящее дерьмо в дом, пусть пишет прощальное письмо.

Оно было коротким: «Прости, Таня, за всё. Искупаю свой грех и перед тобой тоже. Похорони сама, если сможешь. Не держи зла на меня. Я оказался слабым человеком. Прощай, твой навеки Прохор!»

Мужчина взял листок бумаги внимательно прочитал, положил обратно.

— Поставь дату и распишись.

Дождавшись, вытащил из кармана неожиданно табельный пистолет Прохора, как только сумели его раздобыть, но сразу же вспомнил — он же с момента страшного известия с ним не расставался нигде, даже спать под подушку кладёт. Щёлкнул отсоединённой обоймой, протянул и жёстко произнёс:

— Искупай свою подлость, Прохор. У тебя пара минут, всего пара минут, иначе сгоришь в бочке, как и обещали. Они вышли, постояли, хотели было снова войти, но тут прозвучал неожиданно громкий выстрел.

Вернувшись в комнату, увидели привалившегося к столу грудью Прохора. Из его головы, пробитой пулей, текла небольшая струйка крови. Карим подошёл поближе, нащупал артерию на шее, посмотрел ещё раз и произнёс:

— Сдох, шайтан! Зря ты его, Егор, не дал сжечь! Он это заслужил своей пакостной жизнью и убийством нашего Деда!

— Карим, теперь его Бог будет судить. Мы своё дело сделали. Осталось только произвести зачистку и обратно.

С этими словами он вставил в пистолет обойму, вернул на то место, откуда взял его. Ещё полчаса они производили зачистку дома и территории, а после этого уехали, на стоящей за оградой своей машине.

После совершения актов возмездия Егор сам принялся торопить со своим отъездом. Но Николай не давал «добро» до тех пор, пока тот окончательно не вжился в образ потомка поляка, жившего в России в Сибирском городке, оставившего свою семью и эмигрировавшего в Германию, где после нескольких лет проживания и скончался от инфаркта. Пришлось Егору поездить по местам «своего детства», посмотреть всё, чего надо, обстоятельно изучить «свою семью», её родословную, имеющиеся фотографии и даже суметь выпросить одну под каким-то предлогом, в которой мальчик лет семи чем-то сильно походил на него, конечно с поправкой на вырост.

И вот наступил день прощания его со своими боевыми братьями. Уже с утра вся команда была в сборе у Ильи. Они прошли к святой и дорогой для них могиле Деда. Молча в скорби выпили «фронтовую». Егор поклонился, наскрёб горсть земли с могилки, завернул в сшитый им самим из куска рюкзака мешочек, стянул его шнурком и положил во внутренний карман куртки.

Все молча следили за ним. Затем они отправились в приготовленную Ильёй баню. Там уже был накрыт стол, протоплена парилка. За столом хозяйствовала по единодушной просьбе Лариса. Началось чисто мужское прощание. Первая чарка, конечно, была за Учителя, наставника, вторая за тех, кто защищал вместе с ними Родину и пал в борьбе, и только третья — за Егора. Все искренне, чисто по-мужски желали ему удачи, хотя в глубине души хорошо понимали его нынешнее состояние. Каждый из них подарил ему на память личное, дорогое то, чего Егор не раз видел у них и что не раз сопровождало их в боевых операциях. Каждый старался сказать ему нечто тёплое, важное, сочувственное, каждый старался убедить его в неизменности их дружбы и братства, готовности прийти ему на помощь, если таковая потребуется. Все эти попытки были понятны ему, отзывались в его душе, но сломать ту броню, ту защитную корку, которой покрылась его душа, уже никто не мог. «Пепел безвинно погибших» стучал в его сердце, и ничто теперь уже не могло остановить этот «стук»! Конечно, от их речей, пожеланий трещины в корке то появлялись, чего уж там, но они не превратились в разломы. Этому непреодолимо мешали боль и отчаяние: от гибели самых дорогих для него; от расставания с отчизной, служению которой он отдал свои лучшие годы своей жизни, как говорится, «не щадя живота своего»; от прощания со своими братьями, с коими ему не мало пришлось пережить, преодолеть, добиться. Снова он становился скупым на слова, на улыбку, да и глаза по-прежнему светились непримиримостью, а взгляд не переставал быть цепким, оценивающим, отсвечивающим сталью. Только один раз, когда все, кроме Николая с Ларисой, ушли в парную, он достал из кармана коробочку и, чуть смущаясь, передал её Ларисе со словами: