Анатолий Ковалев - Кровавый источник

— Лучше этого не делать, — призналась она. Голова и без того была затуманена. — Я вас слушаю.

— Вам, наверно, известно, что Дмитрий Сергеевич сильно болен? — начал криворотый.

— Что вы говорите? — сыграла она удивление. — Чем же?

— Не притворяйтесь, Светлана Васильевна. Вам это известно лучше, чем кому-либо. У него душевное расстройство. Он боится оставаться один даже в собственном кабинете. Секретарша часто прибегает на его безумный крик, и он отдает ей идиотские распоряжения. Из его кабинета уже вынесли почти всю мебель. Ему кажется, что в мебели кто-то спрятался. — Он перевел дыхание и заговорщицки добавил: — Пока об этом знаем только мы и секретарша. Если же пронюхает кто-нибудь из авторитетов, будет… — Он долго подбирал нужное слово, потому что ему трудно давался интеллигентный разговор, а с ней он пытался говорить как можно интеллигентнее. — Будут неприятности…

— Вы хотите сказать, что Стара кто-то решится сместить? Даже сумасшедшего? С трудом себе это представляю…

Действительно, после выигранной в девяносто втором году войны Стародубцев пользовался непоколебимым авторитетом в организации, но в то же время Кулибина понимала, что теперешнее душевное состояние Димы может напугать кого угодно.

— Я не имел в виду это, — слегка замялся криворотый, — но все же было бы лучше, если б никто не узнал…

— Что вы предлагаете?

— Было бы лучше, — продолжал он, — пожить ему некоторое время в загородном доме. Чтоб не на людях. Показать его хорошему психиатру. Естественно, в тайне ото всех.

Она чувствовала, что он прав, и все же не постеснялась спросить:

— А вы не боитесь, что наш с вами разговор я могу передать Дмитрию Сергеевичу?

Он не шевельнулся, но в лице его что-то изменилось. Она не сразу сообразила, что именно. Лишь после его ухода вспомнила: глаза как-то быстро замерзли, будто их вынули и положили в морозильную камеру — глаза отдельно от лица.

— А вы не боитесь играть со мной в такие игры? — после некоторого молчания ответил он вопросом на вопрос.

От этих слов ей стало не по себе, но она взяла себя в руки.

— Вы плохо представляете, что значит заговорить с ним о психиатре. Я несколько раз пыталась — он ничего не хочет слышать. Что касается загородного дома, то ему там будет только хуже. Я там находиться не могу, потому что работаю. От одиночества он и вовсе свихнется.

— Его же будут охранять, — возразил тот.

— А в офисе его разве не охраняют! И все-таки он боится кого-то в шкафу, в диване, под стулом. Здесь никакая охрана не поможет.

— Но в офисе это становится все явственней и явственней, — не унимался тот.

— Что же делать? Может, уговорить его съездить на курорт? Там он скорее успокоится, — нашла выход Светлана.

Криворотый молча обдумывал это предложение, но по выражению его лица она видела, что он не в восторге.

— Мне не хотелось бы так далеко отсылать босса. Он может срочно понадобиться. И что же тогда? Лететь за ним на курорт? Время сейчас тревожное…

— А когда оно не тревожное? И потом, он сам волен выбирать.

— И все-таки поговорите с ним о загородном доме, — настаивал тот.

— Хорошо, — пообещала Света.

— Вот и ладушки. — Он нехотя встал, бросив на прощание: — Пока! — и вышел.

Ей не понравился весь этот разговор, от начала и до конца. Зачем он приперся к ней? Кто она Стару? Во всяком случае, в няньки не нанималась! Вот возьмет и расскажет все Диме! О том, какой заботливый у него помощник! И тут Света осеклась, припомнив замороженные глаза, которые потом оттаяли. Глаза у этого человека были еще страшней, чем рот.

Афанасий Романцев бодро шагнул на крыльцо бревенчатого дома. Совсем трухлявое стало, изъедено древесным червем, вот-вот провалится. Да и сам дом сильно накренился. Его еще дед ставил, сразу после революции. Времени на починку у Афанасия нет. Мать просила: «Дал бы хоть денег — мастеров бы наняла. По заграницам-то шастаешь неужто без денег?» Ничего он ей не дал. Деньги самому пригодятся. Не для того он вернулся, рискуя загреметь на нары или даже под расстрел, чтобы разбазаривать кровью и потом добытый капитал. А дом? Да хрен с ним, с домом. Ему в нем больше не жить. Да и матери недолго осталось — уж седьмой десяток разменяла. Мать вышла его провожать.

— Может, еще погостишь денек? Я тебя сколько не видела!

Такого же невысокого роста, как он, да еще к старости сгорбившаяся, она с нежностью смотрела на свое чадо.

— Нет, мать. Мне пора. — Он уверенно ступал по голой весенней земле. — Дольше оставаться не могу. Дела ждут.