Анатолий Ковалев - Кровавый источник

Юная англичанка уволилась через неделю. Педколлектив осудил ее за сокрытие истины, а она так и не захотела перековываться.

Дима оказался под домашним арестом. Его жизнь была теперь строго регламентирована.

Кулибинская мамаша бухнула в печку целую папку со стихами сына, и Андрей обжег руки, спасая стихи. После этого пришлось заводить тайник.

И только Валька ни в чем не был ущемлен.

В теплый майский день Дима и Света сидели на скамейке в парке за школой. Была большая перемена. Даже от встреч по средам им пришлось в последнее время отказаться из-за репрессивных мер Диминого отца. Оба страдали, потому что едва начали входить во вкус тайных свиданий.

— Может, завтра отпросимся с производства? — предложил он.

— У меня столько прогулов, что вряд ли отпустят, — возразила она. Немного помолчала. Вспахала носком туфли песок. И со вздохом сообщила: — Знаешь, я, кажется, залетела.

— Что это значит?

— Ну, так же, как Зина… Чего тут не понимать?

— И что теперь? — Голос позорно сорвался, вышло пискляво.

Она не желала смотреть ему в глаза. Догадывалась, что в них может быть. И без надежды спросила:

— Ты не хочешь ребенка?

— Ты с ума сошла! — Да что у него сегодня с голосом? — Сама же говорила, что рано думать об этом, и все такое! Мне надо готовиться в институт. Тебе, кстати, тоже. А где мы жить будем? Об этом ты подумала? Нет?..

— Ладно, не ссы! — грубо оборвала его Света. — Это мое дело!

И она быстро зашагала к школе, соблазнительно покачивая бедрами, принявшими с недавних пор красивые, женственные очертания.

Света отсутствовала почти месяц, до первого экзамена. Все знали, что у нее вырезали аппендицит.

Аборт делали в домашних условиях, у бабушки. Потом вызывали «скорую». Увезли в больницу. Снова нечеловеческие муки. Обращались, как с животным. Врач сказал матери: «Детей не будет». Плакала все дни напролет, пока лежала в больнице. Дома наступила депрессия.

На экзамены ходила с матерью. Двигалась как сомнамбула. Никого не узнавала. Вернее, не желала узнавать. Ее тоже не узнавали. Сдавала все на тройки. Ставили их скорее из сочувствия.

Более-менее ожила к выпускному, когда мать собственноручно сшила ей платье из японского шифона чайного цвета, доставшегося в убийственной давке, после трехчасового стояния в очереди. Берегла для себя, но захотелось порадовать дочь после стольких мытарств.

Она впервые улыбнулась, глядя на незнакомую женщину в зеркале. «Неужели это я? А ничего — хорошенькая!»

А потом вдруг попросила:

— Мама, пришей мне на грудь черный цветок.

Просьба показалась дикой, но это было единственное, о чем она просила с тех пор, как вышла из больницы.

Мать выполнила просьбу и дала ей на вечер свои выходные черные туфли.

— И еще я надену черные колготки! — злорадствовала Света. — Людмилка в обморок упадет! Она весь год воевала с черными колготками!

Явление Светы на выпускном балу не прошло незамеченным. Если бы в те времена проводились конкурсы красоты, ее бы непременно короновали.

Она много смеялась, острила, дурачилась. Ее опять не узнавали. Дима старался держаться в сторонке. Он в этот вечер играл роль обиженного мальчика. Накануне умолял классную разрешить им в последний раз выступить. Та вроде обещала замолвить словечко перед директрисой, но потом узнала, что на вечере будет кто-то из роно, и обещание не выполнила. Он тихо сидел в уголке, прямо как Джек в «антигуманной» песенке, и материл про себя всех: директрису, Людмилку, Свету и особенно тех, кто вместо него стоял на сцене.

Танцы происходили под слащавую музычку благонравного, причесанного ВИА, одобренного худсоветом и рекомендованного для проведения школьных вечеров.

Всего было в меру у этих ребят: немного барабанной дроби, немного ритма, немного баса, совсем капелюшечку соло, чтобы всем показать: «Вот и «соляжка» у нас имеется!» И еще прыщавая девица бренчала на рояле, фальшивые, блеющие голоса пели «высокохудожественные» тексты, типа: «Я пришел, а ты ушла. Ты ушла, а я пришел…» Главное — директрисе нравилось.

Светка была нарасхват. Ее приглашали танцевать свои мальчики и мальчики из параллельного класса.

Дима намеренно ни с кем не танцевал. Андрей по привычке наблюдал за ними, подперев стену и скрестив руки на груди.

Объявили белый танец, и Кулибин потерял на мгновение Свету. Он искал глазами Диму, решив, что она направилась к нему, как услышал вдруг над самым ухом:

— Танцуешь?

Он не знал этой женщины, ласково улыбавшейся ему.