Андрей Воронин - Слепой. Я не сдамся без боя!

— Рахмат, уважаемый, — вполголоса поблагодарил Бек-Мурата дагестанец, которому вовсе не улыбалось в темноте ворочать ящики с гнильем, а потом еще и возвращать их в первоначальное положение.

Он легко забрался в кузов. Закаленное годами жизни среди камней и деревьев тело все еще оставалось ловким и послушным, но правое колено отозвалось на излишне резкое движение уколом острой боли, плечевой сустав заныл, как больной зуб, и ему немедленно откликнулись сломанные и как попало сросшиеся ребра.

— Старый стал, совсем г…но стал, — цитируя бородатый анекдот, пробормотал Макшарип и, прижавшись лопатками к гладкой стенке кузова, протиснулся мимо благоухающих сладкой гнилью ящиков.

За бутафорским грузом, занимая почти все внутреннее пространство вместительного фургона, лежал груз настоящий — туго набитые мешки из белой, серебристо поблескивающей в свете фонарика синтетической дерюги. Поводив лучом из стороны в сторону, Макшарип без труда отыскал тонкую проволоку, конец которой был привязан к одному из ящиков с фруктами. Второй конец уходил в щель между двумя мешками, где, несомненно, лежала ручная граната — подарочек, заготовленный для чересчур любопытного дорожного инспектора. Бек-Мурат оставался в своем репертуаре: все было предельно просто, но вместе с тем эффективно.

Искать основной детонатор Макшарип не стал, поскольку не собирался его трогать. Осмотрев со всех сторон выбранный наугад мешок и убедившись в отсутствии мин-ловушек, дагестанец слегка сдвинул его с места и поместил в образовавшуюся щель свою хлопушку с часовым механизмом. Мешок лег на место, скрыв от посторонних взглядов приготовленный для Фархада сюрприз; пятясь, Макшарип выбрался из начиненного мгновенной и яркой смертью фургона, запер двери кузова и кабины и, никем не замеченный, тронулся в обратный путь.

Он вернулся в квартиру, когда небо над Москвой из черного стало серым, предвещая скорый рассвет. Залина лежала на диване в гостиной в той же позе, в которой Макшарип оставил ее, уходя. На кухне, уронив голову на стол, по-прежнему храпел татарин. Обойдя его, как неживой предмет, дагестанец уселся на табурет у окна и наконец-то свернул самокрутку, о которой мечтал на протяжении нескольких мучительно долгих часов.

Будильник прозвонил ровно в шесть, и он встал, как обычно, без малейшего промедления, без раскачки, почесываний и позевываний — не встал, а включился, как включается от нажатия кнопки электрический фонарик или новенький, идеально отлаженный, оснащенный полностью заряженным аккумулятором, никогда не знавший поломок мотор. Едва открыв глаза, он был готов к немедленному действию — будь то прием пищи, ответственный разговор с умным собеседником, секс, рукопашная или безумная, на слом головы, гонка на автомобиле по пересеченной местности.

Стрелки старенького механического будильника разделили циферблат ровно пополам. Не дав себе труда одеться, Саламбек Юнусов принял упор лежа и начал отжиматься от пола — сначала пятьдесят, затем, после короткого перерыва, семьдесят, и, наконец, ровно сто раз. За отжиманиями последовали приседания, наклоны и прочие упражнения, количество которых свидетельствовало как об отменной физической форме уважаемого Саламбека, так и о том, что ему решительно некуда спешить.

Прогулявшись вокруг комнаты на руках, он, наконец, решил, что на сегодня хватит, и одним мягким, по-кошачьи грациозным прыжком вернулся в нормальное, природное положение, при котором голова находится вверху, а пятки — внизу, в непосредственном контакте с земной твердью.

Тут он все-таки дал себе волю и, запустив пятерню в свою довольно длинную и густую, обильно посеребренную сединой бороду, начал шумно чесаться. Он предавался этому занятию долго и с наслаждением, откровенно ловя кайф — даже не столько от самого процесса, сколько от сознания, что делает это в последний раз.

Борода надоела ему безумно, поскольку не только старила его, но еще и отчаянно чесалась, а также постоянно щекоталась в носу, норовила залезть в рот во время еды, а во время сна или при сильном ветре — еще и в глаза. Говорят, борода чешется только до тех пор, пока волос не достигнет определенной длины — вернее, пока чувствительная кожа подбородка не привыкнет к дополнительному раздражителю. У Саламбека Юнусова не было причин оспаривать это общепринятое мнение, но его собственная борода явно не была с упомянутым мнением знакома: с того момента, как уважаемый Саламбек убрал с глаз долой бритвенные принадлежности, и до сего дня она чесалась так, что Юнусов уже начал почти всерьез подумывать, не завелись ли в ней муравьи или какие-нибудь другие насекомые — блохи или, скажем, термиты.