Андрей Воронин: Слепой. Лунное затмение

— Ма-ма-а-а-а!

Лизин крик вспышкой разорвал сон. Света резко села на кровати и ощутила тень влажного, тяжелого ужаса. Она осмотрелась по сторонам и с тревожной надеждой подумала: «Приснилось?» Наконец ее взгляд остановился и застыл на стене, затканной тенями веток.

В эту ночь полной луны тени были яркими и четкими до остроты. Они шевелились и будто вели свой разговор с помощью тайных знаков.

«Луна яркая! — машинально подумала женщина, все же прислушиваясь, пытаясь интуитивно понять, ощутить через стены состояние дочери. — Полнолуние. Это — полнолуние! Мне это просто приснилось. Или не приснилось? Может, это Лизочке что-то приснилось?»

Тени мягко двигались между лунными лучами, двигались так, будто они вовсе не имеют отношения к ночным кошмарам, но их четкие, резкие, контрастные очертания предательски выбалтывали наличие тайного гадкого умысла где-то в глубине всей этой ночи.

Света пододвинулась к краю кровати и опустила ноги на пол, машинально нащупывая тапочки. На кровати на половине мужа никого не было. И снова сердце ухнуло как-то слишком размашисто. И в этот самый миг снова взорвал сознание оглушающий, невыносимый крик Лизы.

Не приснилось!

— Лизонька, дочка! Ты где? — в смятении бормотала Света, пока как была, в легкой ночной рубашке, летела из комнаты в комнату, в прихожую, на веранду, на улицу. Лиза кричала где-то на улице.

Кажется, это где-то за углом, около сарая. Но как там оказалась девочка в это время?!

А Лизонька кричала и кричала. Только теперь было слышно еще и то, что она не одна, что кто-то пытается ее приструнить, унять, заткнуть ей рот. А девочка сопротивляется и зовет маму. И кричит. Кажется, от боли. Боже! Степан! В полнолуние он особенно безумен от водки.

— Лиза!!!

В ее босую ногу больно воткнулся какой-то корч, но на свою боль Света не обратила внимания.

— Лиза!!!

Руки как-то сами машинально вспомнили, что вот тут вот, около сарая, обычно стоит топор.

— Лиза!!!

С каким-то масляным, черным ужасом, растекающимся по телу и парализующим мышцы, она догадывалась, что происходит.

— Па-апа, — уже тихо всхлипывала маленькая Лиза, — не надо, не надо, мне очень больно!

Света со всего разбега немеющими руками бросила топор на черный загривок, лезвие опустилось аккурат на шею. Громадная фигура мужа в ослепительно белой под светом полной луны майке начала грузно оседать, неестественно разворачиваться и, наконец, с густым шлепком распласталось на земле. Искривленное болью, обидой и страхом лицо дочери было замазано кровью отца. Кровь медленно, но настойчиво растекалась по ее ночной рубашке, заливая задорные улыбающиеся ромашки.

И вдруг начало темнеть. Женщина было обрадовалась тому, что сейчас она отключится и больше не будет участницей этой жуткой сцены. Но сознание не отключалось; наоборот, в тело проник колючий холод, возбуждая и отрезвляя. При этом все вокруг стало еще и бурым, как будто подернулось красновато-коричневым туманом. Света безвольно выронила свое орудие мести, холодное топорище больно стукнуло по ноге. Света резко оглянулась на небо. Луна стала багровой.

— Может, я всего-навсего сошла с ума? Конечно! Это сон. Да, бред, но сон, только сон, правда? — спросила у бордовой луны женщина, но стоило ей в бесконечном отчаянии зажмурить глаза, как слух перехватил инициативу. Нудный звук тихого нытья обиды и унижения гремучей змеей заползал в сознание, вынуждая его бодрствовать, не позволяя отключиться от того, что происходит здесь и сейчас.

Лизонька, вдруг лишившись чувств, начала с тихим шорохом плавно опускаться на землю рядом с телом отца. «Нет, нет, он ничего не успел! С ней все будет хорошо, все будет хорошо!» — стучало в висках у матери. Маленькое тело наконец рухнуло, и сразу же где-то на краю сознания обезумевшая от шока женщина услышала еще одно, другое, не Лизино, приглушенное всхлипывание.

— Митя!.. — не своим голосом прохрипела женщина и автоматически, как будто заранее знала, где он находится и что с ним случилось, повернулась в сторону мальчика.

Мать видела, как обильные слезы, сверкая в красноватом полумраке, заливают расцарапанные щеки этого городского задиры, грозы всех соседских девчонок и мальчишек, как искажено отчаянием и страданием от беспомощности перед случившейся несправедливостью лицо ее десятилетнего сына.

— Он привязал меня, мам, — захлебываясь, как будто сплевывал вместе с солеными слезами непослушные слова, бубнил мальчик. — Я не мог, не мог вырваться. Мама, я не мог…