Михаил Кривич - Бюст на родине героя

Частенько заглядывали и Артем со Стасом. Участники энской-шменской кампании вспоминали жаркие схватки на кладбище и при товарно-сырьевом парке нефтехима, а Славик и Стас, разинув рты, слушали бывалых ветеранов. Слушали и завидовали нашей боевой славе. Постепенно батальные сцены обрастали все новыми и новыми подробностями, и я потихоньку стал забывать, что было на самом деле, а чего не было.

Впрочем, в один из вечеров нам, ветеранам энской операции, пришлось потесниться и уступить место героя Стасу: первый канал показал снятый им и Нелли телесюжет о скелетах. Сделать крутой репортаж авторам не дали, а может, просто не получилось, так что вышло нечто довольно постненькое, вроде «Очевидного-невероятного»: короткие интервью с нашим бывшим соотечественником, а ныне крупным американским бизнесменом Шуркой — в Шереметьевском аэропорту, а также с его советским партнером Гришей Писаренко и заслуженным мацератором — на фоне вывески «Остео-траста» в морге на Пироговке; сырье и технологию его переработки благоразумно не показали, вместо этого Стас несколько минут проникновенно говорил в камеру о науке и просвещении, которым без скелетов и костей россыпью никак не обойтись, и о служении мертвых живым. Однако не стоит придираться — получилось довольно забавно, и мы искренне поздравили Стаса с новой творческой удачей.

И все же большую часть времени мы проводили с Олегом вдвоем. В общежитии он оказался на удивление покладистым и милым, даже застенчивым человеком. Всякий раз, когда ему приспичивало позвонить Валюше, он, смущаясь, спрашивал моего позволения, и я в конце концов вынужден был на него наорать: что за дела? звони сколько влезет и не спрашивай, ты у себя дома.

Олег набирал межгород, и они ворковали, а я деликатно убирался на кухню. Он весь сиял после разговора с Валюшей и потом мог часами говорить о своей общепитовской пассии, причем столь восторженно и целомудренно, что я просто диву давался, откуда такое у этого видавшего виды мужика. Однажды, едва не краснея от застенчивости, Олег спросил, что у нас с Барби. И тогда я задал давно мучивший меня вопрос: а что было? заказанная и оплаченная Натаном приятная услуга нужному человеку или настоящее? Да ты что, загорячился Олег, да разве такую купишь! Он и сам пытался подбивать под нее клинья, но куда там. И вообще, у нее моральные устои, что, впрочем, неудивительно — папаня-то баптистский проповедник. Больше он ничего не сказал, предоставив мне самому переваривать полученную информацию.

Через две недели после возвращения из Энска рана стала подживать, и мы на «козле» свезли Олега в Шереметьево. Прощаясь у таможенной калитки, я передал ему конверт для Натана: мое письмо, добытые Артюшей ксерокопии оперативных донесений Михал Иваныча и подробный, до доллара, авансовый отчет о потраченных в Энске Натановых деньгах. Остаток, без малого семьсот долларов, Олег сунул себе в бумажник.

Буквально в последнюю минуту прибежал запыхавшийся Гриша и притащил знакомую мне длинную картонку, в которой покоился отремонтированный Гена. То ли сопроводительные документы оказались безупречными и исчерпывающими, то ли просто был уже прецедент, но таможенники к нашему путешественнику больше не придирались, Серегу для консультаций не приглашали, и Олег, последний раз помахав нам рукой, скрылся с Геной под мышкой за паспортным контролем.

А спустя месяц пришло письмо от Натана, длинное и печальное письмо.

Поверь мне, родной, писал Натан, нет ничего более горького, чем узнать на старости лет о собственных ошибках и заблуждениях, особенно заблуждениях по поводу некогда близких тебе людей. Он не будет мстить, он не хочет больше ничьей крови, но никогда больше не произнесет имя человека, которому безгранично верил и который стал виновником всех его несчастий. А главное его, старика, несчастье вовсе не в том, что пришлось хлебнуть хозяйской баланды, для Натана это не такая уж большая беда, он и в зоне ходил с высоко поднятой головой, попробовал бы кто в зоне поднять руку на Натана, — горе его в том, что осень своей жизни (так и написал — осень своей жизни) он вынужден провести на чужбине. Ты не подумай, родной, что нам с Дорочкой здесь чего-то не хватает, — много ли нам, старикам, надо? Азохен вей! Ты же сам видел: мы ни в чем не нуждаемся. И дела, тьфу-тьфу, идут у него все лучше и лучше. Но ничего этого ему не надо, он все отдал бы, чтобы снова очутиться у себя на Болотной. Ах, как мы были счастливы с Дорочкой в Энске-Шменске! Кому мешало наше счастье?