Артем рассматривает повестку, ненадолго задумывается, принимает решение — теперь командует уже он. Решение такое: пока не засадили в КПЗ, а засадить могут за милую душу, без проволочки собраться — полчаса достаточно? — и отваливать в Москву. А Людок? Как хочет.
Я поднимаюсь к Людочке. Перепугана она пуще Гриши — у нее тоже был опер. Расспрашивал только обо мне. Собирайся, уезжаешь с Гришкой в Москву! А что скажет Май? Потом с ним разберешься. Но он подымет скандал. Лучше потом скандал, чем сейчас кутузка, — ты сесть хочешь? Нет, сесть она не хочет. Тогда собирай вещи! Руки ее не слушаются, я сам запихиваю Людочкины манатки в сумку, заглядываю в ящики стола, стенной шкаф и ванную, чтобы ничего не оставить. Спускаемся в мой номер. Гриша уже там с вещами.
10.45. Мы с Артемом смотрим в окно. Гриша запихивает Людочку в «додж», закидывает на заднее сиденье сумки. Отъезжают.
11.00. Артем отправляется в прокуратуру. Я остаюсь один. Пью кофе.
11.15. Я и Левушка.
«Козел» в гараже, тут все слава Богу — это хорошая новость. Но есть и плохая: хлещет масло — скорее всего, сальник коленвала. Вдвоем с Олегом должны управиться часа за три, коробку уже сняли. Зачем тогда пришел? Не можем найти в гараже семнадцать на девятнадцать, а у меня в сумке набор австрийских торцевых ключей — ношу с собой, чтоб из машины не спиздили. Ага, вот он.
Левушка уходит. Я снова один.
11.30. В дверь стучат. Войдите.
Входит незнакомец, которого я уже много лет знаю. В первый свой приезд в Энск — который уже раз обращаюсь к первому приезду! — я был преисполнен желания как можно лучше выполнить свой журналистский долг и потому не отказывался ни от чего, что могло сгодиться. Мой герой родился и вырос в Энске — хочу все знать об этом городе. И я направился в краеведческий музей, в первом же зале которого испытал настоящее потрясение.
Экспозиции краеведческих музеев принято начинать с местной флоры и фауны, археологических находок, реконструкций древних поселений на месте нынешнего города. Потом следует мрачная дореволюционная история, очистительная революция, коллективизация-индустриализация — первый трактор, первая стройка здешней индустрии, парашютные прыжки, ворошиловские стрелки, пышащие здоровьем мускулистые физкультурники с грудасто-задастыми физкультурницами, затем война, далее по всем пунктам до наших дней: последняя шина, колба с мазутом, штука ситчика, сноп пшеницы. Скажете, я плохо ориентируюсь в краеведении?
Энская краеведческая экспозиция открывалась залом революционной славы. Какие-то пожелтевшие листовки и воззвания, маузер в деревянной кобуре, простреленное, истрепанное в боях знамя Энского пролетарского полка имени… В этом месте был вырван кусок материи, так что оставалось только гадать, чье имя носил славный полк — Августа Бебеля или товарища Троцкого, в последнем случае кумачовую реликвию наверняка попортили отнюдь не пули беляков. А еще в зале висели две пожелтевшие фотографии, они-то меня и потрясли.
С одной из фотографий на посетителя пристально глядели семеро молодых людей в кожанах одинакового покроя — пятеро мужчин, нет, скорее парней, и две девушки, обе смахивающие на Веру Холодную. Они сидели в неудобных позах, бочком — чтобы поместиться на изящной хрупкой софе: снимались явно в состоятельном доме, предварительно очищенном от хозяев. Каждый из семерых ревкомовцев — а это был групповой портрет первого Энского ревкома, о чем свидетельствовала подпись под фотографией, — держал в руке направленный в объектив маузер; казалось, и глаза, и дула смотрят на тебя одинаковым — настороженным, немигающим — взглядом.
Другая фотография, висевшая рядом, была поменьше — обычная визитка, изготовленная в приличном дореволюционном фотосалоне: блеклый снимок в тонах сепии, аккуратно наклеенный на картонку, в нижнем поле которой золотом мелко выдавлено: фотография А. Сапова, 1918. На снимке — шестнадцатилетний малый в темной косоворотке: зализанные, напомаженные волосы, полуоткрытый рот — должно быть, не в порядке гланды, расфокусированный, бессмысленный взгляд; подпись: первый председатель Энского ЧК бывший ученик сапожника Донат Заколупин.
Не стану врать, не был я в ту пору ни диссидентом, ни вольнодумцем. Мог от души посмеяться над небезопасным анекдотом, над безграмотными ударениями в речах партийно-государственных старцев, мог в узком кругу поразглагольствовать о нелепостях нашей экономики, об идиотизме главлита, не без интереса почитывал запретное, что удавалось заполучить на одну ночь. Но в целом оставался вполне надежным и лояльным бойцом идеологического фронта — если когда и складывал фигу в кармане, то с самыми лучшими намерениями: сделать общество, в котором живу, лучше — чище, справедливее, человечнее.
Читать дальше