Джоанн Харрис - Другой класс

Сегодня я пришел к себе в класс очень рано, но Эрик уже ждал меня. На столе стояла бутылка кларета, обрамленная двумя самыми безобразными моими традесканциями.

– Несколько рановато для этого, тебе не кажется? – сказал я, кивнув на бутылку.

Эрик только плечами пожал.

– С днем рождения! Я подумал, что, может, нам стоит его как-то отпраздновать?

Конечно, он уже, должно быть, слышал о том, что случилось вечером в пятницу. Сплетни наверняка уже расползлись по всей школе. И по несколько сконфуженному виду Эрика, а также по тому, что он явно избегал смотреть мне в глаза, я догадался: он пытается понять, что именно я знаю насчет Спайкли.

– Спасибо за поздравление, – сказал я. – Пожалуй, и впрямь неплохо было бы этот день как-то отметить.

– О Спайкли что-нибудь слышно?

– Пока нет.

– Он всегда был маленькой дрянью. Сочинял всякие лживые гадости о преподавателях. Все выгоду из этого извлечь пытался.

– Это что, смена направления? – спросил я, стараясь сохранять максимальное спокойствие. – По-моему, раньше ты всегда говорил, что Гарри получил по заслугам.

Эрик робко на меня глянул и сказал:

– Я тогда был страшно расстроен. И много чего лишнего наговорил, хотя совсем так не думал. Надеюсь, ты не счел меня…

– Нет, Эрик. Не счел.

Он тяжко вздохнул, уселся верхом на одну из парт и сразу показался мне каким-то ужасно старым. А впрочем, подумал я, мы оба, наверное, хороши. Я попытался вспомнить, что еще он тогда говорил мне о Гарри, но отчего-то все тогдашние воспоминания заслоняло одно-единственное, недавнее: то, как утром в минувшую пятницу он сказал мне, что его мать умерла. И все, что случилось со мной после этого – мои попытки найти это пропавшее письмо; Харрингтон; сцена на мосту через канал, – теперь казалось мне просто клубком фантазий, вроде тех историй, что печатает журнал «Бойз Оун Пейпер».

– Вот что происходит, когда стареешь, – сказал Эрик. – Попросту начинаешь все на свете посылать к такой-то матери.

Я открыл окно и закурил «Голуаз». Хорошо бы запах дыма успел исчезнуть раньше, чем начнут приходить мальчики. Очередное ругательство из уст Эрика Скунса – человека, который никогда не произносит бранных слов, – вызвало у меня чувство смущения и тревоги. Я вдруг вспомнил, как моя мать, достигнув последней стадии старческого слабоумия, внезапно нарушила свое пожизненное табу и стала материться как извозчик.

– Ты мне, кажется, говорил, что хочешь уйти из «Сент-Освальдз»? – сказал я.

Эрик кивнул.

– Да. Я устал, Стрейтс. Возможно, куплю симпатичную маленькую квартирку в Париже. Тюильри, Фоли-Бержер… Я ждал этого всю жизнь. И не хочу, чтобы это появилось у меня слишком поздно.

Слишком поздно? Но, возможно, уже слишком поздно. И Гарри воздавать по заслугам слишком поздно. И для Эрика все слишком поздно, и для меня… Да и «Сент-Освальдз» спасать слишком поздно…

– А ты мог бы приезжать ко мне в гости, – продолжал Эрик. – Например, на каникулы.

– Звучит соблазнительно, – сказал я, зная, что никогда никуда не поеду. Старческое слабоумие – вещь наследственная. Возможно, я так долго продержался именно потому, что все время был здесь, в школе. Активная работа мозга рассеивает болезненный туман забывчивости, и мне приятно сознавать, что память моя – несмотря на кое-какие проявления обычной рассеянности – и сейчас столь же хороша, как и прежде. Зато я внимательно пригляделся к Эрику и понял, что давно уже стал замечать в нем тревожные перемены. Эти резкие смены настроения; эти внезапные приступы гнева; это неожиданное, совершенно ему не свойственное богохульство. Неужели он чувствует приближение проклятого недуга? Уж не потому ли ему и на пенсию вдруг захотелось?

Эрик улыбнулся – хотя, пожалуй, как-то чересчур бодро.

– Тебе и самому бы следовало подумать о выходе на пенсию. Хоть мир посмотришь, пока не поздно.

Я пожал плечами, затушил окурок и сказал:

– Не вижу смысла суетиться. Все мое здесь.

Затем мы немного помолчали; Эрик смотрел в окно на разгорающуюся зарю, и я прямо-таки чувствовал, как ему хочется спросить, что именно Спайкли успел мне сообщить вечером в пятницу. Я уже почти готов был все ему рассказать, но потом передумал. В конце концов, что именно мне известно? Та история закончилась много лет назад. И, возможно, Уинтер все-таки прав: есть вещи, которых нам знать не нужно, даже если мы их чувствуем. Даже у самого хорошего во всех отношениях человека в душе может таиться некая тьма. И Эрик – не исключение. И Гарри тоже исключением не был; и я, разумеется, тоже исключением не являюсь.