Анатолий Безуглов - Рассказы и повести

– Воля ваша.

– А с Дарьей Никитичной мы встретимся.– Я попытался отговорить его, но Железнов остановил меня жестом: – Тут я тебя тем более спрашивать не буду. Поддержать тебя надо. Ей – в первую очередь…

Я не знаю, говорил ли с женой секретарь горкома. Никаких перемен в наших отношениях с ней не последовало.

Я выехал на пару дней в Рдянск. Честно говоря, особой надобности в поездке не было. Меня замучило неведение.

Прокурор области был в командировке в Москве. Сергованцев – вместе с ним.

Авдеев встретил меня вежливо и спокойно.

– Хорошо, что вы приехали,– сказал он,– по телефону говорить не очень удобно… Ну, что я могу вам сообщить? Белоус подал в суд заявление на развод.

– Мое имя упомянуто в заявлении? – спросил я.

– К сожалению, да,– ответил помощник прокурора области.

У меня мелькнула мысль: вот он, конец. Кто допустит, и я сам в первую очередь, чтобы предстать прокурорскому работнику в качестве свидетеля и соблазнителя жены, в качестве виновника развода… Выход один: сейчас же просить, чтобы меня освободили от обязанностей прокурора. Лучше самому. Не ждать, пока предложат. Представляю, как это унизительно…

Авдеев, вероятно, понял мое состояние. И сказал:

– Законы, как вы знаете, предусматривают возможность восстановления мира между супругами. Для этого им отводится определенный срок.

– Когда будет слушаться дело? – спросил я.

– Через месяц.

Месяц… Тридцать дней. Что они могут изменить? Будем думать о худшем: Белоус не возьмет своего заявления назад. Отложить позор еще на месяц? Бессмысленно. Если даже супруги и помирятся, в глазах руководства областной прокуратуры и обкома партии я останусь в том же качестве…

Вспомнил слова Егора Исаевича: «Бейся до последнего, если чувствуешь правоту».

Мне дан месяц.

– Что они из себя хоть представляют, супруги Белоус?– спросил я у Авдеева.

– Он – шофер «скорой помощи», она – бармен в ресторане «Россия».

Мария Петровна – бармен?… Впрочем, имело ли это значение? Никакого. И все же это обстоятельство меня покоробило. Может быть, мы испорчены книгами, устоявшимся мнением, но все-таки лучше, если бы она не работала в ресторане.

– Вы в курсе, когда вернется из Москвы Степан Герасимович? – поинтересовался я.

Мне хотелось спросить Зарубина прямо: может быть, действительно, положить на стол заявление и освободить его от неприятной обязанности копаться дальше в этой истории.

– Дня через четыре, не раньше… Кстати, Горелов не объявился в районе?

– Еще нет, отдыхает. А с другими вам удалось связаться? Они подтвердили мои слова?…

Оказалось, что проверка далеко не продвинулась. Неделю Авдеев действительно проболел. Его попытка связаться с Клоковым и Ажновым осталась пока безрезультатной. Но Владимир Харитонович обещал ускорить проверку…

Домой я возвращался, предупредив по телефону Дашу. Как бы там ни было, решил выдерживать свою линию по-прежнему. Она сухо сказала:

– Хорошо. Но встретить тебя не могу.

– Почему? – скорее для порядка спросил я.

– Тебя и так встретят, наверное.

– Не можешь, так не можешь… Купить ничего не надо?

– Спасибо, ничего.

Надеяться, казалось бы, не на что. И все же я позвонил. Зачем? Получить еще один щелчок?

В поезде у меня было скверное настроение. Правда, Авдеев вел себя вполне корректно. Но все же я почувствовал разницу между нашими прежними отношениями и теперешними. Со всей ясностью ощутил свое положение. Наверное, так чувствуют себя люди, попадающие ко мне в качестве просителей, ответчиков, свидетелей, подозреваемых или преступников.

За долгие годы прокурорской работы пришлось повидать много человеческого горя, несчастий, скандалов и неурядиц. К нам почти не идут с радостями. Одни ищут защиты от несправедливости, вторые хотят причинить неприятность другим, третьи попадают в беду по слабости своего характера или волею случая. Честные борются за свое достоинство, другие вдруг раскрывают перед тобой всю глубину своего падения, кто-то изворачивается вовсю, чтобы схитрить, прикинуться ангелом небесным. Есть такие, которые замыкаются, уходят в себя, стыдясь показать и хорошее, и плохое, что в них есть.

Понимал ли я всю меру ответственности за их судьбы? Вел ли я себя безупречно? Я старался припомнить какой-нибудь случай из своей практики, за который мне было бы неловко или стыдно. Может быть, грубой, непоправимой ошибки и не было. Но безупречным я себя назвать не мог.