Леопольд Тирманд - Злой

Этот смех прозвучал в ушах Кубуся, как похоронный звон. А ясный мартовский день внезапно померк, затянулся траурной дымкой. Он опустил руку с газетой, как человек, поражённый в самое сердце, склонил голову. И вдруг вскочил, словно ошпаренный.

— Пан редактор! Клянусь вишнёвыми устами новенькой брюнетки из отдела торговли, той, что нравится нам обоим, они не могли получить эти сведения в скорой помощи! Скорая помощь у меня обеспечена железно, и не может быть, чтобы этот… — Тут Кубусь добавил слово, которое совершенно дискредитировало упомянутую особу, — чтобы этот… не сообщил мне о чём-либо таком. Не знаю, но… пусть я буду последним негодяем, а не Вирусом, если в течение двух часов мы не будем иметь…

— Спокойно, сморкач, — Колянко принял менторский тон, — читай внимательно, ты, репортёрская амёба, а уже потом отправляйся на охоту. Ты же видишь, что тут не сказано, ни когда это случилось, ни кто оказал помощь потерпевшему. Не пишут, забрали его в больницу или в милиции ведётся следствие. Ничего, кроме того, что пострадавшего нашли в развалинах костёла, поблизости от Лазенковской улицы. И всё. Тебе придётся обратиться к коллегам из «Жице Варшавы», если хочешь о чём-то узнать.

— Что? Туда? Никогда! — драматически воскликнул Кубусь. — Нога моя не ступит до конца моих дней к этим… пчеловодам. Разве что мне будут причитаться с них деньги, — добавил он тише, в сторону. — А вы, пан редактор, слишком быстро утратили веру в меня!

С этими словами Он исчез, словно вытянутый из комнаты невидимым пылесосом.

«Почему пчеловоды? — удивился Колянко. — Опять тайна цветистого стиля Кубуся Вируса. Но я даже не успел дать ему этого Киша», — подумал он, вынимая из ящика стола только что купленную книжечку. Если сердце Эдвина Колянко и переполняли сейчас тёплые чувства к кому-то, то этим человеком был только Кубусь Вирус.

Когда семь лет назад в редакции появился пятнадцатилетний парень с посиневшими от холода губами, в одежде, сшитой из одеял для американских военнослужащих, Колянко сразу же им заинтересовался. Его самого удивлял этот интерес. Варшава переживала тогда полные трудностей первые зимы восстановления, зимы разбитого войной города. Столица пробивалась сквозь эти зимы, словно сквозь сокрушительный огонь великой битвы за жизнь.

Колянко сразу же увидел в глазах Кубуся какую-то искру, и это пробудило в нём тёплое чувство жалости. Парень был сиротой, потерял родителей во время войны. Где-то на Западных землях жили какие-то родственники. Но семья не была для Кубуся главным, на первом месте у него стояла Варшава. Трудно сказать, как формировалось это чувство в жизни пятнадцатилетнего мальчика, но несомненным фактом было то что Кубусь решил совсем не выезжать из Варшавы. Поклялся, что здесь его место, его сердце, его будущее. И остался. Зацепился за редакцию только что основанной газеты «Экспресс вечорни», бегал с разными поручениями: за клише в типографию, за оттисками, за сигаретами, булками и пивом. Со временем он стал необходимой принадлежностью редакции. Все его любили; большинство — за то, что не доставлял никому хлопот, был ловким, умелым, остроумным, деятельным — поистине дитя «Экспресса». Никогда он не надоедал, ни от кого ничего не требовал, всегда был готов оказать кому-то услугу и, что важнее всего, никого не обременял заботой о себе. Никто не задумывался над тем, спит ли Куба и где, ест ли Куба и что именно. На тёплую заботливую дружбу — такую, в которой нуждался Кубусь, ни у кого не оставалось времени. Ни у кого, кроме Колянко. Возможно, всё бы и закончилось смутной симпатией и доброжелательностью, если бы не Кубусь Неизвестно почему, парень очень полюбил Колянко. Сначала просто так, без всяких оснований — это другие журналисты приносили ему тёплые носки, банки консервов со свиным гуляшом, дарили билеты в кинотеатры и на матчи. Но Колянко с ним разговаривал. Каждую свободную минуту Куба проводил возле письменного стола Колянко; незаметно прокрадывался в комнату, где тот работал, жадно ожидая минуты, когда шумная, наполненная телефонными звонками и стуком пишущих машинок комната пустела и в ней воцарялась тишина.

Как-то, во время одного из бесконечных разговоров, глядя на раскрасневшиеся щёки и быстрые карие глаза Кубуся, Колянко неожиданно увидел в этих глазах нечто большее, чем забавную ловкую наглость и босяцкую сообразительность: под всем наносным, приобретённым в результате горького опыта и возможности убедиться в ничтожности и низости всего мира, скрывался светлый и пылкий юношеский энтузиазм. Где-то на дне этих глаз робко поблёскивали потаённые залежи честности, дружелюбия, душевной стойкости.