Антон Французов - Нешкольный дневник

Нина Ароновна меня, кажется, не слышала. Я сделал несколько шагов к окну, прильнул к стеклу, забыв, что окно выходит на дорогу и того, что творится на входе в коттедж, увидеть отсюда нельзя. Выстрелы! Еще и еще! Я потянул на себя Катьку, Ароновна, кажется, совершенно обезумела. Такая хладнокровная и безжалостная тетка, единственный раз в жизни потеряла голову — и надо же такому случиться, что из-за нее пострадают другие.

— Сдам вас, ссуки, сдам… аэропорт, рейс, все знаю!.. — прорычала она.

Сдаст. А ведь сдаст. Снова донесся шум выстрелов, крики, топот по коридору, и я, вырвав из висящей под рукой кобуры пистолет, выстрелил в Ароновну. Не знаю, куда я ей попал, убил или нет, но только она медленно отвалилась от Катыш и начала сползать на пол. За ее спиной был одежный шкаф.

Катька дрыгнула ногой, и Ароновна упала в темное пространство шкафа, минуя полуоткрытую дверцу. На нее с мягким шелестом обрушились пальто, куртки, какая-то шуба. Все.

Конец.

Уходил ее.

Катя стояла опустив руки, из ванной слышался шум воды, которую включила Лена, наверно, чтобы не слышать перебранки.

— Уходи, Рома, — равнодушно сказала Катя. — Уходи, у меня отнимаются ноги, я не могу, я никуда отсюда не пойду. Не строй го себя Робин гуда. Уходи, Рома. Вот возьми деньги. С пола собери, что же ты их так.

— Какие деньги, у меня есть деньги, мне нужна ты!

— Да где же ты раньше был, Рома? — отозвалась она. — Смешной какой. Да кому я сейчас нужна, Рома? Мне все, кранты. Это за мной, от судьбы не уйти. Я ведь звонила в Саратов, Рома.

— При чем тут Саратов? Катя… Ка-тя!..

Она отрицательно покачала-головой и, сделав два шага, упала на кровать. Я облился холодным потом. В виски било. Я рванулся к окну и, распахнув створку, сиганул в темноту. Я пересек лесополосу, нога моя провалилась во что-то мягкое, а потом я провалился и больно ударился плечом. Лежал, тяжело дыша. Во рту тлел привкус крови. До меня доносились отголоски жуткого переполоха в коттедже, а потом я услышал два выстрела: бах! бах! Мне показалось, что это из Катиной комнаты.

Ночная гонка по летящему шоссе, огни аэропорта, регистрация на рейс — без боли, без страха быть задержанным. Досмотр, проверка документов, штампик. Взлетно-посадочная, ветер кувыркается по полосам, белые, серые, темные лица, дале-ко-далеко, где-то совсем далеко еще не родившиеся слезы. Ушел, ушел один, как волк, перемахнувший через флажки и оставивший на откуп охотникам всю стаю. Нина Ароновна мертва, потому что, если бы она была жива, мне не удалось бы попасть на борт самолета, меня сняли бы с рейса, как снимают грошовую блядь. Катя, Катя… Двадцать два года для тебя в самом деле оказались перебором, как при игре в очко, — ты сама так горько шутила.

Не знаю, может, это я сейчас, задним числом, хочу внушить себе, что тогда, в аэропорту, я надеялся, что меня задержат. Я боялся, страшно этого боялся, но все-таки что-то жгло: задержат, и тогда я снова у-ви-жу… Да нет, вру я. Просто после того, что было дальше, думаю: а быть может, следовало бы сдаться ментам. Конечно, я не дожил бы до суда. Да, наверно, никто из наших не дожил. Я боюсь поднимать материалы этого дела, хотя в Интернете наверняка можно нарыть. К тому же у меня здесь, в Париже, есть один знакомый, хакер, он смог бы влезть в портал Московской прокуратуры, наверняка смог бы, и тогда я получил бы все подробности. Нюансы. Нижнее белье и кровь.

Не нужно этого. Теперь осень тут, в Париже. Я хотел снова набрать номер, по которому мог спросить Катю Павлову, но раз за разом проклятая память возвращает: ты уже это делал. Через два дня после прилета в Париж я набрал московский номер, один из номеров нашего досугового центра. Женский голос промурлыкал привычное, я сказал, что мне нужна Катя Павлова, то есть Павловская — она по новым документам Павловская. Мне сказали, что она здесь больше не работает. Я спросил, где она работает, получил совершенно исчерпывающий ответ: не здесь, где — не знаю. Меня заколотило, я набрал воздуху в грудь и спросил: «Жива ли она?» — мне заложило уши тишиной, недоуменной, раздражением приправленной, а потом короткие гудки.

Я все понял. Для себя все понял. Если она и не умерла, то мне это совершенно все равно, то есть мне должно быть совершенно все равно. Не нужно. Париж — получи Париж, а Катя тебе, Роман, не слишком была нужна и в Саратове, и в Москве.

Страшный, жестокий ночной мир. Мир, зажатый, как больная сердечная мышца, каменными клетками домов. Но я никуда не могу от пего уйти. Мне придется остаться в нем до конца. Потому что, несмотря ни на что, я верю, что все будет хорошо. Можно возразить, что, мол, парень, какое там хорошо, ты же сутенер и убийца, ты бросил всех, кто в тебя хотя бы пытался верить. Можно и так сказать, наверно, сказавшие это еще и правы будут. Я начинаю сентиментальничать и кажусь себе фальшивым. Я спросил у одной французской проститутки, отчего она работает именно в эскорте, она, лучезарно улыбаясь, сказала, что ее по блату устроила в очень хорошую фирму мама. Вот так! Никаких метаний, никакого надрыва, «мама устроила» — просто и хорошо. Я пьян был, я попытался ей рассказать о себе, о Кате, о… а она засмеялась и сказала: «Вы, русские, очень чувствительные. Моя прабабушка, ей сейчас почти сто двадцать лет, говорит, что когда она обслуживала одного русского, он почему-то плакал, когда она в шутку затянула ему русский гимн. Бусский тот был с сумасшедшинкой. К тому же писатель. Фамилия у него такая смешная: Буу-нин».