Чингиз Абдуллаев - Искусство выживания

– Сядьте, я посмотрю. – Он заставил меня снова сесть на кровать и осмотрел ногу.

– Вывиха нет, перелома тоже, очевидно, сильный ушиб. Нужно сделать компресс, иначе будет довольно неприятное синее пятно.

– Сейчас не успею. Нам нужно уходить.

– В таком состоянии я вас не отпущу, – возразил Шейкин, – сидите и не двигайтесь. Я сейчас принесу палку, чтобы вы могли ходить, и наложу на вашу рану компресс.

Он быстро вышел из палаты. Бывают и такие люди. С одной стороны, он за деньги работает на Хейфица, а с другой – помнит, что является врачом, и пытается мне помочь.

Шейкин вернулся через несколько минут. Быстро и ловко наложил повязку и протянул мне палку. Опираясь на нее, я вышел в коридор. Моего цербера-медсестры там уже не было. Мы прошли к лифту. В третьем часу ночи здесь тоже никого не было. Спустились на первый этаж. Шейкин шел рядом, помогая мне идти. Мы прошли мимо сидевшего на стуле вахтера или санитара, я так и не понял, кто это был, и вышли на улицу. Была чудная ночь, прохладная и свежая, словно город только что вымыли. Мы прошли к машине, стоявшей в нескольких метрах от входа. На переднем сиденье располагались двое молодых людей. Шейкин помог мне усесться в салон и пожелал счастливого пути.

Автомобиль почти неслышно тронулся. Я сидел в машине, закрыв глаза. Мне необходимо было пережить это потрясение. Значит, Женя, все-таки не выдержав, решила приехать ко мне в больницу, чтобы все увидеть собственными глазами. Я должен был более конкретно объяснить ей, что здесь нельзя появляться ни при каких обстоятельствах. Но я этого не сделал. И она приехала. И, конечно, сразу попала в руки головорезов Арвида, которые на всякий случай дежурили у больницы, чтобы я не сбежал. Арвид проверил звонки на ее телефоне и мгновенно все понял. Вот почему они так долго мне не звонили. Возможно, что даже допрашивали Женю, пытаясь узнать, в каких мы отношениях. Но Женю не так просто заставить говорить, когда она этого не хочет. Неужели они посмели ее бить? Я сжал кулаки от бессильной ненависти и гнева. Конечно, Арвид придумал абсолютно беспроигрышный ход. Конечно, он все рассчитал правильно. Все правильно, кроме моего гнева. Он решил, что со мной можно не церемониться, и очень сильно ошибся. Я открыл глаза. Посмотрим, что у нас впереди. Ночь только начинается.

Сразу после Маулиньша у нас появился новый режиссер, которого пригласили откуда-то из российской глубинки. Его фамилия была Березин. Он не продержался и двух сезонов. Как только Ростислав Тимофеевич появился в нашем театре, он сразу дал понять, что намерен убрать все прежние постановки Маулиньша и начать строить театр по-новому. Для этого ему почему-то понадобилось пригласить свою двоюродную сестру, которая сразу решила играть все главные роли в спектаклях, которые мы должны были ставить на сцене нашего театра. Уже немного позднее мы узнали, что перемещением в Москву Березин был обязан мужу своей двоюродной сестры, который был сенатором от их области и занимался вопросами культуры в Совете Федерации. Березин просто отрабатывал свое назначение.

Он сразу невзлюбил нашего ведущего актера Якова Рейженского. Тот сильно пил и иногда допускал непозволительные срывы репетиций. Но когда он был в форме, то играл просто великолепно. Березин не любил, во-первых, евреев, во-вторых, пьяных, а в-третьих, кавказцев. Поэтому он сразу заявил Рейженскому, что не допустит срыва репетиций в своем театре. И, конечно, на следующей же репетиции Яков Маркович появился навеселе. Березин отменил репетицию, объявил выговор Рейженскому и гордо покинул театр. Еще через неделю Яков Маркович получил второй выговор за пререкания с двоюродной сестрой главного режиссера. Все это закончилось тем, что, не дожидаясь третьего выговора, Рейженский послал обоих куда подальше и подал заявление о переходе в Театр сатиры. Кстати, там он сыграл сразу в нескольких спектаклях, и, говорят, сыграл просто блестяще. Вообще пьющий еврей, это, наверное, нонсенс, но он был превосходным актером, и его некоторые личные недостатки перекрывались его несомненным талантом.

Затем Березин взялся за меня и Ашота Чахмачяна. Последнему было уже семьдесят четыре, и его держали в театре из жалости. Он часто забывал слова, путал тексты, но считался живой легендой театра, так как работал в нем более пятидесяти лет, придя сюда сразу после окончания театрального вуза. Березин уволил его через три месяца, отправив на пенсию и объявив, что ему не нужен здесь балласт в виде подобных стариков, которые не могут даже выучить свои роли.