Станислав Родионов - Следствие ещё впереди

Ростислав Борисович вдруг рассмеялся крякучим мелким смешком. Добродушно-начальственная улыбка у капитана сразу пропала:

— Чего смешного?

— Мне частенько говорили: в шляпе, а стоит в проходе. Впервые слышу: напился, а ещё трубку курит.

Горман дёрнул его за пиджак. Суздальский сразу качнулся и чуть было не свалился на капитана, — он и без дёрганья-то еле стоял.

— Стоять толком не можете, — сказал капитан, — а уже огрызаетесь. Писать на работу не буду, а позвонить директору — позвоню. Вы свободны.

Он повернулся и пошёл к столу. Ростислав Борисович шагнул вслед за ним и хотел возразить, потому что даже в такой ситуации не мог отказаться от спора. Но теперь Горман дёрнул его посильней — Суздальский подавился словом и замолк.

— Мы больше не будем, — промямлил Эдик и взял под руку Ростислава Борисовича. Они вышли на улицу.

— Господи, благодать-то какая! — удивился Суздальский, вдыхая задрожавшими ноздрями весенний воздух и запах дыма в парке.

На земле уже не было ни снежинки. Между деревьями лежала чистейшая вода, лежала тихо и студёно, потому что недавно ещё была молочно-натёчным льдом. Стволы виделись удивительно отчётливо, как они никогда не смотрятся летом: липы чёрные, каменные; осины зелёными колоннами уходят в поднебесье; берёзы, матово блестящие на солнце, как натёртые воском. Листьев ещё нет, но тополь облеплен почками, будто на него сел рой жуков, которые замерли, не успев сложить крылья. Листьев ещё нет, но зелёная травка есть — она появилась прямо из-под снега.

— Вы пили когда-нибудь берёзовый сок? — спросил Суздальский.

Эдик отрицательно помотал головой; ему не хотелось разговаривать.

— Подойдёшь к ней, размахнёшься и ударишь ножом — она даже вздрогнет…

— Кто? — хрипло спросил Эдик, замедлив шаг и повернув к Суздальскому свои огромные очки.

— Берёза. Вздрогнет и брызнет соком, как человек кровью. Тогда можно пить.

Эдик откровенно поморщился и пошёл быстрее, стараясь оторваться от собеседника. Но Суздальский не отставал.

— Вы шокированы сравнением, мой юный друг. Выражусь иначе: ударишь ножом, и брызнет сок, как из треснувшего арбуза. Приятнее, верно?

Эдик молчал. Зачем он просидел с этим человеком всю ночь, не сомкнув глаз? Кто он ему: друг-приятель, хороший человек?… Неприятный сослуживец, с которым в поле он старался не ходить даже в один маршрут. И чего теперь идёт вместе с ним, когда ему пора свернуть вправо и шагать в другую сторону от Суздальского?

— Дымо-о-ок! — заблеял Ростислав Борисович и подтолкнул Эдика к костру из прошлогодних веток и листьев.

Рабочий парка помахивал лопатой, но костёр не горел, захлёбываясь в дыме. Суздальский сунулся в самый столб, закашлялся своим скрипучим кашлем, отдышался и спросил:

— Эдик, а почему вы просидели рядом всю ночь?

— Померанцев просил, — вяло ответил Горман.

— Неправда, Эдик. Вы просто очень вежливый, очень деликатный. Таких сейчас наперечёт. — И Суздальский рассмеялся сдавленным хохотком.

Горман даже глянул на него: от дыма кашляет или смеётся так?

— Мне туда, — буркнул Эдик, махнув в правую сторону.

— Что-то я вам хотел сказать… — Суздальский остановился и взял его за пуговицу.

Горман ждал, рассматривая жёлто-отёчное лицо, на которое теперь лёг заметный зеленоватый оттенок, словно отсвечивали осины. Чёрные глаза смотрели на Эдика тускло, будто туда попал дым от костра.

— Я хотел вам сказать, что Симонян умерла, — тихо произнёс Суздальский.

— Я знаю, — удивился Горман.

— Нет, вы не знаете, — убеждённо тряхнул головой Ростислав Борисович.

— Я же был на похоронах, — недовольно возразил Эдик.

— Да, были, — подтвердил Суздальский. — Как теперь говорят, вы получили информацию о её смерти. Но вы не знаете, что она умерла, потому что не знаете, что такое смерть.

Он испуганно глянул по сторонам, привстал на цыпочки и шепнул в ухо:

— Её больше не будет никогда, понимаете, ни-ког-да…

Суздальский отпрянул, застыв взглядом на Эдиковых очках. Горману показалось, что в уголке глаза Ростислава Борисовича набухла чёрная слеза, будто выточенная из антрацита. Суздальский болтнул головой — и никакой слезы, ни чёрной, ни белой. Конечно, показалось, да и не бывает чёрных слёз.

— Прощайте, Эдик, — сказал Суздальский и уже пошёл, но вдруг обернулся: — Пьяным я ничего не говорил?

Глаза смотрели строго, без дымки, сухо поблёскивая.

— А что вы могли говорить?

Ростислав Борисович махнул рукой и неровно двинулся по утренней аллее, загребая ладонями, словно поплыл в светлом дыме весеннего костра.