Татьяна Степанова - Улыбка химеры

Когда Легионер начал ее раздевать, а Жанна Марковна торопливо, лихорадочно и жадно начала раздевать и ласкать его, Филипп как честный человек и верный товарищ опять же хотел ретироваться на кухню. Однако не ушел. Остался. Было немножко больно сознавать, что Легионер, оказывается, не совсем такой, каким кажется на первый взгляд. Что он способен вот так легко менять собственные намерения, отказываться от вроде бы уже раз и навсегда решенного и сказанного. Вот так без борьбы, без сопротивления сдаваться ей... таять как воск от ее умелых нежных прикосновений, ее поцелуев...

А потом Филипп вспомнил, как тетка Полина — старая, как черепаха Тортилла, — тетка Полина Захаровна однажды давно, когда он был еще студентом и впервые не ночевал дома, сказала ему, чтобы он был поосторожнее с женщинами. Потому что женщина — влюбленная, властная и решительная, если захочет, может сделать с мужчиной все. Перед влюбленной женщиной, как перед танком (тетка выбрала именно эту причудливую метафору), не устоит ни один самый крепкий, самый наглый и самоуверенный мужик.

И порой, заметила она, такая капитуляция не приносит счастья, только боль.

Много позже Филипп убедился, что тетка говорила чистую правду. И сейчас снова становится свидетелем, что истина про танк бессмертна, как сама жизнь.

"Я хочу тебя... Милый... я тебя безумно хочу...

Люблю..."

Легионер взял ее прямо стоя, полураздетую. Жанна Марковна обвила его торс ногами, облепила его как плющ. С каждым ударом, с каждым толчком его бедер она все сильнее изгибалась, откидываясь назад, обвивая его руками за шею. Казалось, они вот-вот рухнут на ковер. Она словно добивалась оказаться внизу, под ним. Чтобы Легионер накрыл ее всей тяжестью своего тренированного сильного молодого тела.

Но он выстоял. И они, кажется, кончили вместе. И, кажется, им стало очень хорошо. Затем, не отпуская друг друга, не размыкая объятий, не расплетая рук, ног, пальцев, губ, они упали на диван.

И Филипп покинул свой пост за дверью. Поплелся на кухню. Сел на жесткий узкий угловой диванчик, смотрел в темное окно на зимние звезды над зеленой шатровой колокольней, столь редкие в Замоскворечье.

Отец говорил, что в молодости и он в такие вот волшебные ночи не спал. Что же он делал?

Филипп прислушался: тихий шепот за стеной, ритмичный скрип диванных пружин, сладкий вскрик, стон...

Было такое ощущение, что все, чему он стал сейчас невольным (или вольным?) свидетелем, уже происходило прежде, однажды. Только с другими людьми. И хотя прежде Филипп ничего этого не знал наверняка, но в глубине души он всегда догадывался. По их лицам, фразам, жестам. По глазам. По ним всегда можно было читать как по книге. Читать, как читал он сейчас по затуманенным страстью взорам Легионера и Жанны Марковны.

Так, значит, любви все возрасты покорны... Филипп пошарил в кармане джинсов и вместо сигарет, которых и не было там никогда, достал мятый холодок.

Об этом стоило подумать на досуге. О покорности возраста любви.

Еще о том, отчего это Жанна Марковна заявилась к ним сегодня на ночь глядя. Видимо, у нее был очередной выходной. Краткий отдых от карточной мельницы и сюрпризов рулетки «Красного мака».

* * *

А в доме на Мытной улице, в комнате за железной дверью звезд на небе в эту ночь никто не разглядывал. Шторы на окне были плотно задвинуты. Горел крохотный напольный ночник-электросвеча.

Эгле Таураге — та самая Златовласка, которую Никита Колосов видел лишь мельком из-за спины ее разгневанного брата и с которой так пока и не успел перемолвиться словом, — тоже бодрствовала в эту ночь.

Рядом с ней на диване крепко спал Газаров. Он явился после полуночи и трезвый. С роскошным букетом белых хризантем, с пакетом продуктов и двумя бутылками испанского вина, купленными в круглосуточном супермаркете на Ленинском.

Цветы и вино появлялись всякий раз, когда Газаров либо слегка выигрывал в карты, либо когда шел мириться с Эгле после очередной бурной ссоры, казавшейся почти окончательным разрывом.

Сейчас это был жест примирения. Они не виделись и не разговаривали по телефону с тех самых пор, когда в «Красном маке» произошло убийство.

Газаров ее тогда приревновал к...

Эгле приподнялась на локте, протянула руку, коснувшись его щеки. Он спал на спине, совершенно обнаженный, едва прикрытый простыней. Они занимались любовью, и Эгле еще чувствовала его в себе.

Как обычно в дни мира после дней скорби, слез, обид и упреков, после дней обоюдного упрямства и молчания, одиночества и пустоты, их влекло друг к другу с яростной, неудержимой силой, пугавшей Эгле в более трезвые и спокойные минуты.