Татьяна Степанова - Темный инстинкт

— С топором?

— Так точно. Полнейшая отключка. Как это Наталья Алексеевна называет? — Сидоров щелкнул пальцами. — Паралогическое опьянение — вот. Мы его ведром холодной воды в чувство быстренько привели — сразу включился и матом нас. Ну мы и… В общем, по показаниям он якобы шел с топором квитаться с директором ТОО «Викинг», целенаправленно, так сказать, метил: он у него подрабатывал грузчиком, а тот его с получкой вроде кинул.

За дверью снова яростно заревели: "Гестапо проклятое!

Продались все! Дождетесь — всех вас по камешку разнесем!"

— У него трое детей, — Сидоров вздохнул. — А кормить нечем. И спросить ведь не с кого, а? Вот жизнь пошла. Экономика. Какая, к хрену, экономика… Да-а, так что по-человечески понять можно, и топор в том числе. Но… проверять по нашим фактам будем. Всенепременно.

Ладно, пошли.

— Погоди, — Кравченко полез в карман куртки. — Я тебя спросить хотел: там с Шиповым как? Все в норме?

— В каком смысле?

— Ну при осмотре — все у него на месте? Или чего-то не хватает? Тебе анатом ничего не говорил?

— О чем? — Сидоров прищурился.

Кравченко сделал весьма красноречивый и весьма непристойный жест. Потом оглядел кабинет.

— Маг у тебя найдется? Поставь-ка вот эту пленочку.

— Да на минуту всего! Послушай сам.

Заинтригованный опер достал из стенного шкафа магнитолу (наверняка из «трофейных» — отметил Кравченко).

И поставил кассету. (Это была запись «Лючии ди Ламмермур», оперы Доницетти, в исполнении Шилова. Утром эту кассету Кравченко всучил Мещерский с настоятельным советом прослушать на досуге.) Кабинет наполнился музыкой Доницетти: первые такты вступления, а затем зазвучал голос. Кравченко нахмурился — нет, хоть он и готовился к чему-то очень необычному, однако такого не ожидал. Несмотря на странное свое звучание, голос-то был просто чудесный, чарующий, но все-таки…

— Александр Ваныч, Ногайло прокурора требует. Иначе голодовку объявить грозит, — юнец опер, снова сунувшийся в дверь, озадаченно умолк, потом глупо ухмыльнулся: во начальство дает! Изощряется с утра — уже на классику потянуло.

— Закрой дверь. Я занят. Сказано тебе — подожди, — Сидоров напряженно слушал.

А из коридора «унесенный на льдине» вопил: «Да я вас всех.., в гробу… Охренели?! Я и прокурора вашего…»

Кравченко выключил магнитолу.

— Ну? — Сидоров вопросительно смотрел на него.

— Это он поет.

— Кто? Зверева? Почему он?

— Это Шипов поет, Саша. Наш с тобой потерпевший.

Мужское сопрано это называется. Понял?

— Это ж баба.., певица…

Кравченко только головой покачал. Опер соображал на этот раз туго.

— Ну и ну, — выдавил он наконец и добавил что-то уж совсем туманное:

— Ну вы там все и даете!

— Потому-то я тебя и спрашиваю насчет осмотра тела, все ли там на месте. Или чего-то самого важного, — Кравченко снова повторил свой жест-демонстрацию, — не хватает. В старину такие рулады выводили кастраты папского двора в Ватикане. Ну, шевели мозгом быстрее.

— Поехали, — Сидоров решительно поднялся. — А кассету, если можешь, оставь. Я потом еще разок прокручу. Ну и даете вы! А красиво.

— Красиво?

— Как ручеек журчит. И жалостно так. Я думал, это Джульетта какая-нибудь по сопляку своему убивается. Да, темные мы люди, Вадик, — закончил он со вздохом. — В искусстве — как коза в апельсинах.

Кравченко только пожал плечами и взглянул на опера снисходительно.

После краткого совещания с дежурным и такого же краткого с ним препирательства об «ответственности» Сидоров минут пять опрашивал Ногайло — громадного, опухшего с перепоя мужика, похожего на медведя-гризли, и затем, оформив протокол, водворил в камеру «на предмет проверки на причастность к аналогичным преступлениям». Затем они отбыли, наконец, в городскую больницу, точнее, в морг, помещавшийся на ее задворках, здание которого живо напомнило Кравченко какой-нибудь мучной лабаз с картины Кустодиева или склад скобяных изделий: слепые окошки, полуприкрытые дощатыми ставнями, пудовая дверь, амбарный замок на дверной ручке. Оставь надежду всяк сюда входящий — он едва не задохнулся от тошнотного запаха: в морге явно перебарщивали с формалином и хлоркой, однако все равно заглушить того, что заглушить хотели, не могли. Он пытался дышать только ртом и думать исключительно о той информации, которую скармливал Сидорову по дороге сюда — отчет о «внутреннем мире» дачи над озером. Рассказ вышел какой-то путаный, бессвязный, однако по лицу опера можно было заметить, что тот (особенно после прослушивания кассеты) очень даже этим «миром» увлекся.