Стенли Эллин: Случай для психиатра. Легкая добыча. Одержимость кровью

Завистлив, как вошь. Ведь он просыпался в своей постели среди ночи и узнавал кусок холодного и иссохшего мяса, к которому прижимался, не так ли?

Надежда вечна. По крайней мере, я еще не в руках полиции, пытающейся объяснить кровавый ужас в моей ванной комнате. Гольд все же, может быть, на моей стороне. Он воспользуется всеми средствами, чтобы до безумия протянуть судебную тяжбу. Но по какому праву он считает меня виновным?

Доктор Эрнст почти ласково говорит мне:

— Питер, у вас склонность к мечтаниям. Ваши мысли разбрелись, вы следуете за ними, как мальчишка за бабочкой в высокой траве, все ближе и ближе подходя к обрыву. Это нехорошо. Я прошу вас сейчас сконцентрироваться — на главных вещах.

— Вы слышите? Айн, цвай, драй… вы концентрируетесь на главном. Медленно! Или немедленно!

Внезапно проявляется его венский акцент. Я могу поклясться, что он наигран. Говорят, что он брал уроки у отставного официанта из кондитерской Пратера. Если взглянуть на Alte Wien герра доктора, я могу поклясться, что вскроется чистейшая жила alte Бруклин.

Я опять приподнимаюсь, борюсь с повязкой, обхватившей мою грудь.

— Не очень-то легко сконцентрироваться вот так, привязанным, доктор.

— Возможно. Итак, вместо того, чтобы физически бороться с этим насилием, не лучше ли воззвать к своему разуму, и вы увидите, что это не причинит никакой боли.

Он прав. Я отказался от борьбы, позволил рукам просто проскользнуть сквозь повязку и расправить ее. Теперь, когда я шевельнулся, создалось впечатление, что ребро или даже пара переломаны от подобного давления. Я глубоко вздохнул и мало-помалу это чувство исчезло. Но я знал, что все эти дела оставят мне чертовы синяки.

— Вы говорили о главных вещах, доктор.

— Да. Труп женщины. Ваш револьвер рядом с ней. Ваш сын.

— Мой сын?

— Николас — очень важное звено в этой ситуации. Я предупреждал, что ваши отношения с сыном не были идеальными. Вы вложили в него слишком много от своей личности.

— И думаете, он того не стоит?

— Я думаю, что он удивительный мальчик. Любой отец был бы горд иметь такого сына. Но вам этого было мало. Мальчик сделал из вас своего идола. И вы постарались утвердить это обожание. Вы хотели быть для него Богом-Отцом. Вас ужасало, что однажды он сможет усомниться в вашем извращенном гуманизме.

Вот что этот негодяй творил с поэзией отцовской любви. Но я очень нуждался в нем и не протестовал. Я нуждался в нем сейчас, когда он находится между мной и полицией. Я буду нуждаться в нем и позже, когда нужно будет повторить рецепты. Я прикинулся больным, чтобы заставить его прописать мне таблетки против ипохондрии — метанфеталин гидрохлорид (только по рецепту), сакобарбитал (только по рецепту). И не мог позволить себе иссушить этот источник снабжения. Я не наркоман, но бывают дни, два-три подряд, когда меня обуревают чувства вампира. Я расцветаю в полнолуние и умираю под солнцем, и тогда только химические снадобья позволяют мне существовать. Со времени моего развода эти случайные сеансы, во время которых я рассказываю невесть что полусонному психоаналитику в течение пятидесяти бесконечных минут за символическую сумму, имели лишь одну цель: снабдить меня рецептами.

Мой извращенный гуманизм, надо же! Но я, не дрогнув, сношу обиду. И спрашиваю не поэтично, но вежливо:

— А что за диагноз, доктор? Чем мы заняты сейчас?

— Да, вот подобающее поведение. Некая объективность. Поэтому, чтобы продвигаться в данном направлении, нам нужно объективно оценить состояние пациента. Есть ли какие-нибудь соображения о вашем состоянии?

Техника Эрнста. Проанализируйте себя сами и великодушно заплатите за эту привилегию.

— Сейчас я не знаю достаточно четко, где нахожусь. Эмоционально я подавлен. Это все, что я могу сказать.

— Можно позавидовать вашему спокойствию.

— Я мужчина, доктор, взрослый мужчина, а не истеричная женщина.

Добродушный доктор рассматривает меня с некоторой растерянностью.

— Да. С другой стороны, состояние стресса легко спутать с хладнокровием. В особенности для личности, не отдающей себе отчета в своем действительном состоянии.

— Я?

— Естественно. В этот самый момент вы в состоянии глубокой отрешенности, спровоцированной шоком. Ваше видимое спокойствие — результат усилий организма не впасть в состояние комы. Что — я должен признать — не делает его менее восхитительным.

— Спасибо, — ответил я, и внезапно то, что он сказал, поразило меня. — Вы пытаетесь, заставить меня думать, что сейчас я нахожусь у себя в постели, в глубоком сне, ожидая, что зазвонит будильник.