Буало-Нарсежак: Дурной возраст

Он театрально откланялся.

— Чао!

И подтолкнул Люсьена — пусть выходит первый. До машины они добежали. Снова закапал дождь. Эрве включил «дворники» и нервно рванул назад.

— Тихонько, ты не на автогонках, — посоветовал Люсьен.

Но Эрве его не слушал. Выжимал скорости до предела. Мурлыкал какой-то мотивчик. В хибару телку… В хибару телку… В хибару… Он затормозил перед красным светом светофора.

— Чем больше я все обмозговываю, тем больше мне кажется, что дело в шляпе.

«Почему бы и нет? — подумал Люсьен. — Месть получилась бы очень даже эффектная».

С той минуты, когда разыгралась сцена в кабинете директора, мысль о собственном поражении выводила его из себя. Не покидало острое чувство, что его преследуют. Поначалу и та и другая стороны изучали друг друга, затем мало-помалу все испортилось. Бесконечные вызовы к доске, плохие отметки, а вскоре — конфронтация, сведение счетов. Он убирался восвояси, терпя поражение, — это он понимал. Однако клялся, что невредимой из конфликта она не выйдет. И если благодаря сумасшедшей идее Эрве…

— Ты думаешь, она нас не заподозрит?

— Конечно, нет, — сказал Эрве. — Она вообразит, что тут какая-то ошибка, что бандюги дали маху…

— Но когда она вернется, все вернется на круги своя.

— Клянусь, ей и в голову не придет шум поднимать. Не будет же она трубить на всех перекрестках, что ее умыкнули. Ведь смеху не оберешься. Нет.

Они сделали большой крюк, держась подальше от гаража Корбино. Наконец Люсьен вышел из машины, а красный кабриолет резко рванул с места и исчез в потоке машин.

В приемной подремывал пациент. Люсьен вошел в столовую, где на столе уже стоял прибор. На салфетке лежал листок из блокнота, записка Марты: «Месье сказал, чтобы вы кушали без него». Люсьен пожал плечами, скрутил из листка пыж и точным ударом отправил его под буфет. Вошел на кухню, зажег под кастрюлями газ. Он привык оставаться один, прислушиваться к ежечасным телефонным звонкам, общаться с отцом с помощью записок. На сервировочном столике лежали блокнот и карандаш со вставным грифелем. «Мне, наверное, понадобятся двести франков — на новые кроссовки… Видимо, и джинсы новые нужны. За починку мотоцикла спрашивают триста франков…» На следующий день Люсьен находил требуемую сумму. Удобно. Доктор никогда не отказывал. Но, увы, человек, с которым Люсьен встречался в дверях или за обеденным столом, в спешке, или поздно вечером, всегда выглядел усталым, озабоченным. Всегда натянуто, вымученно задавал два-три вопроса об учебе, словно старался играть роль, которую не понимал. И если порой тем не менее что-то вроде порыва нежности толкало их навстречу друг другу, как назло звонил телефон.

— Что поделаешь, — говорил доктор. — Такая работа… сам видишь.

Люсьен поднялся по лестнице и вошел в свою комнату. По правде говоря, это была более чем комната. Это было его логово, берлога, пещера, где он был сам себе хозяин. Как и каждый вечер, он с удовольствием поглядывал на плакаты с изображением яхт, скользивших в тучах водяной пыли. Его ждала матросская койка, застланная стеганым из шотландки одеялом, а рядом — проигрыватель и куча пластинок. По стенам, на бумажных полосах, тщательно прикрепленных кнопками, — цитаты из произведений Бориса Виана: [1] Борис Виан (1920–1959), французский писатель. (Здесь и далее прим. переводчика.) «Бросьте думать, что отвечаете за целый свет. Отчасти вы отвечаете за себя, и того довольно… Мне плевать, могу я или нет заставить других разделять мою точку зрения… Я ненавижу ученье, так как развелось слишком много дураков, умеющих читать… Человек, достойный этого звания, никогда не спасается бегством. Бежать годится воде из водопроводного крана».

Люсьен стянул толстый пуловер — ворот-водолазка тер шею, швырнул в кресло. Сбросил ботинки, поддав их энергично ногой в направлении радиатора, включил проигрыватель и только тогда растянулся на кровати, заложив сцепленные ладони под затылок. Чтобы лучше думалось, требовался шум, как можно больше шума. Пока пальцы ног шевелились в ритм музыки, он в деталях вернулся к проекту Эрве. Спятил, ей-богу, спятил! Идиотизм высшей марки, как бы сказал Борис Виан. Этак в каталажку угодишь, как пить дать. Но, может, все на самом деле проще, чем кажется. Начнем с того, что газеты пестрят историями с похищениями, и ведь поначалу по крайней мере все без осечек. Потом, конечно, нередко случаются и осложнения, но все почему? Потому что похитители требуют выкуп. И главным образом потому, что покушаются на важных типов. А еще потому, что жертв долгое время держат в заточении, что позволяет развернуть мощные полицейские силы. Что будет в случае с совершенно ничтожной и беззащитной дамочкой? Если она и исчезнет на два-три дня, в начале школьных каникул, кто заметит? Даже об исчезновении говорить не приходится. Речь ведь идет всего-навсего об отлучке, отсутствии по причинам личного порядка. Ей не пришлось бы жаловаться на какое бы то ни было насилие. И от стыда вряд ли она стала бы рассказывать близким о своем злоключении. Кстати, каким близким? Никто никогда не встречал ее в городе, в магазинах или в кино. Ее никогда не поджидал мужчина. Она была воплощением учителки, которая не думает ни о чем, кроме работы. Прилежная, работящая зануда. Этакая зубрила-отличница, старая дева. Глаза бы не глядели! Ненадолго упрятать ее в тень — пойдет на пользу. До чего же приятно сознавать, что держишь под замком ненавистного врага! Даже если план не осуществится, в голове возникает столько забавных картин, что чувствуешь себя уже наполовину отмщенным. Когда-нибудь с Эрве скажем: «Помнишь, как мы чуть не похитили телку? Надо же, какие нахалы!».