Елена Дарикович - Шерлок Холмс и страшная комната. Неизвестная рукопись доктора Ватсона

— Но Холмс, от вашего объяснения отдает таким мертвящим бездушием, таким макиавеллизмом… Да неужели же нельзя что-нибудь сделать и хоть как-то помочь бедняге! Ну, может, как-то так… ну там…

— Как-то так… это что же, в обход английских законов?

— Не знаю… я не то… хотя… быть может… — Похоже, в этот момент я действительно не в силах был одобрить «справедливый английский закон», который так неуклонно и решительно чешет всех под одну гребенку.

— Как бы там ни было, дорогой Ватсон, вы должны понимать, что при создавшейся ситуации я не могу не поставить в известность Скотленд-Ярд.

— Но положение слишком серьезно, Холмс, чтобы так рисковать! Ведь за голову бедняги была некогда назначена награда!

— Да это как раз и усложняет дело, друг мой, если только мы с вами не хотим ее получить!

Тут я не выдержал:

— Думаю, Холмс, шутить в подобной ситуации — безумие … Или…

— …Или непростительная жестокость, — спокойно закончил Холмс.

— Да, именно! Шутить теперь самая непростительная жестокость!!! — взревел я, теряя остатки хваленой британской сдержанности, и в отчаянии заметался по ковру.

Но Холмс и бровью не повел:

— Как знать, Ватсон, как знать. Похоже шутка, это сейчас единственное серьезное дело.

— Шу-у-тка!!!???

— Да шутка! В теперешнем положении, когда английский закон стоит перед нами роковым препятствием, и никаких обходных путей не видно, остается прибегнуть только что к чисто английской абсурдной шутке. Чем другим сокрушишь твердыню английского здравого смысла?

И оставя, наконец, свое методичное занятие, этот непредсказуемый человек, как ни в чем не бывало принялся писать отчет в Скотленд-Ярд своему приятелю Лестрейду.

Рука его легко порхала над листом бумаги, вид при этом был на редкость бесстрастный и только угол рта его по временам странно кривился.

А я, обхватив голову руками, не в силах подавить охватившее меня уныние, маялся и вздыхал, да так, как не вздыхал не маялся, еще ни над одним моим пациентом.

Наконец, отложив перо и промокнув написанное тяжелым пресс-папье, Холмс передал мне свой отчет:

— Прочтите, Ватсон, и скажите, достаточно ли убедительно то, что я здесь изложил.

Волей-неволей я прочел:

«Дорогой Лестрейд!

Довожу до Вашего сведения, что волею судеб я расследую очередной ребус. Зная Вашу всегдашнюю занятость, не буду излишне многословен. Дело это, если рассматривать его с практической стороны, весьма необычное, особенно в изложении и в трактовке формальных моментов. Судите сами: нет ни тела, ни улик, ни свидетелей, ни даже места происшествия. Заявитель, который является единственным источником информации, со странной настойчивостью уверяет, что убита некая историческая личность, по моим сведениям, сто лет как почившая, хотя заявитель считает, что трех дней не будет с ночи убийства. Впрочем, не буду темнить, герой этот — адмирал Нельсон. Здесь, кстати будет упомянуть, что в детстве заявитель лежал в психиатрической клинике известного доктора Т.

С уликами дела обстоят едва ли не хуже. Самую важную из них раздобыла птица, но ее сразу закопали. Улику закопали — не птицу. Птица улетела. Теперь о следах. Тот, кто оставил вполне удовлетворительный след от ботинка, будучи его, т. е. ботинка, владельцем, не является, однако, владельцем ноги, как, впрочем, и всего остального, что выше, но и самозванцем его никак не назовешь, поскольку он не сам себе присвоил чужое имя, но хозяин имени облек его такими полномочиями, и тот, будучи вынужденным исполнять предписания хозяина имени, по необходимости, поступал так, как поступал. Таким образом, один, пожелав скрыть факт своей смерти, весьма в этом преуспел благодаря другому, действовавшему исключительно по просьбе первого. Но вот в чем несомненное преступление живого по отношению к мертвому, так это в том, что он пользовался чужим именем и чужой собственностью, т. е. ботинками, так долго, как сам хозяин и имени, и ботинок ими не пользовался. Посему зачинщик этого обмана, кстати, совершенно бескорыстного, если в чем и виноват, к суду привлечен быть не может по причине отсутствия его на этом свете.

Теперь о жертве. О ней известно только то, что она является убийцей (кстати, убийцей профессиональным). Но, будучи предупреждена о летальном исходе своего неумеренного любопытства относительно некоего нежилого помещения, а именно совершенно пустой комнаты, жертва самостоятельно должна была выбирать "быть или не быть". Предложивший же этот выбор виновен, думаю, не более, чем цитируемый выше мэтр Шекспир. А то, что жертва предпочла последнее, то есть "не быть", являлось ее свободным выбором, за который предложивший эту пресловутую дилемму может, конечно, нести моральную ответственность, но вряд ли юридическую. Если рассматривать это дело с точки зрения его изначальной простоты, судите сами: отправной точкой послужил всего лишь сон или, точнее, болезненный кошмар, приснившийся заявителю. Так вот, если рассматривать дело именно с этой точки зрения, боюсь, это самое сложное дело на моей памяти. И если Вас, дорогой Лестрейд, потряс приснившийся заявителю сон или сам знаменитый герой, злоумышлявший на заявителя, или пленила своей загадочностью атмосфера пустой и пыльной комнаты, или заворожили Ваш строгий ум все те парадоксы и странности, связанные с идентификацией личности в чужих ботинках, то милости прошу ко мне на Бейкер-стрит. Хотя, зная Вас как человека в высшей степени здравомыслящего, практического и трезвенного, а главное, чрезвычайно занятого, я готов уже усомниться в том, что этот фантасмагорически-парадоксальный случай заинтересует Вас в той же мере, как заинтересовал меня, человека досужего и, по Вашему меткому выражению, не в меру эксцентричного.