Рекс Стаут - Познакомьтесь с Ниро Вульфом

Он умолк, и Вульф пробормотал:

– Ну и кто бы это мог быть?

– Никто, – твердо ответил Кимболл.

Если и он, как Барстоу, такой же душка, что его и комар не укусит, подумал я, то с меня довольно.

Вульф заметил:

– Я знавал человека, который убил двоих, потому что его обошли в сделке с лошадьми.

Кимболл рассмеялся:

– Хорошо, что он не занимался зерном. Если бы его способ сбивать цену был в широком ходу, то меня убили бы не единожды, а миллион раз. Я хороший торговец, и это единственное, чем я горжусь. И я люблю пшеницу. А вы, конечно же, любите байки и ушлых убийц. Оно и правильно, ведь это ваш бизнес. Но я люблю пшеницу. Вам известно, что в настоящий момент мировые запасы пшеницы составляют семьсот миллионов бушелей? И я знаю, где в данную минуту находится каждый бушель. Каждый.

– Сотня или около того, вероятно, принадлежит вам.

– Нет, ни одного. Я пока вне игры. Вернусь к ней завтра или на следующей неделе. Но, как уже было сказано, я хороший торговец. Я брал верх во множестве сделок, но никто не жалуется, потому что я соблюдаю правила. Об этом я и думал по дороге сюда. Мне неизвестны все подробности дела Барстоу – только то, что я прочел в газетах. Насколько я понимаю, драйвер, приспособленный для убийства, так и не нашли. И я не верю, что он вообще когда-либо существовал. Но если его вдруг отыщут, мне будет трудно поверить – хоть я и одалживал свою клюшку Барстоу на стартовой площадке, – будто кто-то предназначал его для меня. Я соблюдаю правила и всегда играл честно, и в бизнесе, и в частной жизни.

Он умолк, а Вульф заметил вполголоса:

– Вред бывает разным, мистер Кимболл. Действительным и воображаемым, материальным и духовным, ничтожным и смертельным…

– Я никому не причинял вреда.

– Вот как? Быть такого не может. Сущность святости в искуплении. Если позволите, возьмем в качестве примера меня. Разве я никому не причинял вреда? Вот уж не знаю, с какой стати ваше присутствие должно подвигнуть меня на исповедь, но тем не менее. Забудьте об убийстве Барстоу, коли для вас это вздор. Забудьте о полиции. Мы найдем способ избавить вас от неприятностей, которые она может доставить. Мне было бы приятно еще побеседовать с вами, если только неотложные дела не требуют вашего участия. Я не хотел бы отвлекать вас от чего-то срочного.

– И не отвлечете. – Вид у Кимболла был довольный. – Появится что срочное, я этим займусь. Контора справлялась без меня целую неделю, справится и еще час-другой.

Вульф одобрительно кивнул:

– Может, бокал пива?

– Нет, спасибо, я не пью.

– Н-да… – Вульф нажал кнопку. – Вы удивительный человек, сэр. Такой воздержанный, и при этом хороший бизнесмен, философ… Один бокал, Фриц… Однако мы говорили о причинении вреда, и я замахнулся на исповедь. Так причинял ли я кому-то вред? Вопрос, конечно же, риторический. Не стану строить из себя негодяя, и мне знакомы романтические угрызения совести. Но даже так, со всеми допущениями, я с трудом понимаю, почему до сих пор жив. Менее года назад человек, сидевший в том же самом кресле, что и вы сейчас, обещал убить меня при первой же возможности. Руководствуясь чисто корыстными побуждениями, я выбил из-под него все основы существования. Не далее как в двадцати кварталах отсюда живет женщина, весьма умная, чей аппетит и настроение значительно улучшит известие о моей смерти. И я мог бы перечислять подобные примеры практически до бесконечности. Но есть и другие, признаться в которых сложнее и которые невозможно оправдать… Спасибо, Фриц.

Вульф извлек открывалку из ящика, откупорил бутылку, бросил пробку в ящик и закрыл его. Потом наполнил бокал и разом осушил. Кимболл отозвался:

– Естественно, каждому приходится брать на себя профессиональные риски.

Вульф кивнул:

– В вас снова говорит философ. Нетрудно заметить, мистер Кимболл, что вы культурный и образованный человек. Быть может, вы поймете те невразумительные убеждения, что побуждают – меня, например, – упорствовать в поступках, заслуживающих безусловного порицания. В настоящее время под этой крышей, на верхнем этаже, обитает женщина, которая не может желать мне смерти исключительно потому, что сердце ее запечатано для злобы кротостью. Я мучаю ее ежедневно, ежечасно. Знаю, что мучаю, и осознание этого терзает меня. И все же я упорствую. Вы поразитесь невразумительности моих убеждений и глубине терзаний, когда я скажу вам, что эта женщина – моя мать.

Я записал сказанное им и с трудом сдержал побуждение оторвать глаза от бумаг и уставиться на него. Он говорил так убедительно, нарочито спокойно, как будто лишь мощным усилием воли подавлял непомерное глубокое чувство. На какую-то долю секунды я, черт бы его побрал, почти что проникся сочувствием к его матери, хотя не кому-нибудь, а мне приходилось каждый месяц при сведении банковских счетов переводить ей средства в Будапешт, где она жила.