Жорж Сименон - Четыре дня бедного человека

Время от времени в конце дня они вместе выезжают на прогулку. Едут вдоль Сены до Сен-Клу, сворачивают на Довильскую автостраду, иногда доезжают до Мантла-Жоли и там замаривают червячка в летнем кафе на берегу.

— Когда ты научишь меня водить?

— Пожалуй, этим летом на море или в деревне.

— Мы поедем вместе на море?

— Да, надеюсь выкроить месяц отпуска.

— Ты уже третий год обещаешь и каждый год приезжаешь ко мне только на воскресенья.

Любит ли его Боб? В иные дни Франсуа уверен в этом, но порой чувствует, что между ними возникает отчуждение. И всегда по причине замкнутости сына. Боб без умолку болтает о чем угодно, как будто догадывается, что отцу хочется задать какие-то вопросы, которые мальчик предпочел бы не слышать. И первым, разумеется, вопрос, поставивший бы все на свои места: ходят ли среди соучеников Боба толки про «Хлыст» и его издателя. И если да, то не сторонятся ли Боба другие ребята?

Может быть, главное в этом. Вплоть до этого года Боб старался и делал прямо-таки блестящие успехи. Но вдруг, несколько месяцев назад, превратился в неуспевающего, словно потерял вкус к учению, и школа стала ему в тягость.

Они катили в машине по почти пустым улицам, проехали мимо Эйфелевой башни, встретили у моста Мирабо запоздалый караван барж.

— Боб, ты ничего не хочешь мне сказать?

— Нет, папа. А почему ты спрашиваешь?

— Просто так. Я рад, что мы с тобой вдвоем. Знаешь, это ведь самые лучшие мои часы за весь день. Помнишь, как мы, словно друзья, в первый раз приехали в Довиль?

— Да.

— Мы ведь по-прежнему друзья?

— Да.

Разговор раздражает мальчика, и Франсуа это чувствует, но сегодня он немножко опечален, возможно из-за роз на могиле. Уж не ревность ли это?

— Я очень хочу, чтобы ты был счастлив, чтобы никогда не знал бедности. Помнишь, какие мы были бедные?

— Прошу тебя, папа, не будем об этом.

— Ты прав. Я тоже не хочу больше думать об этом.

Бедность слишком уродлива. Слишком ужасна. И я клянусь, что больше мы никогда не будем бедными.

Сейчас они поднимаются по склону в Сен-Клу. Они могли бы поехать в Буживаль и взглянуть на дом, где родилась мать Франсуа. Сейчас дом уже обветшал, желтая краска облупилась, и на воротах в одичавший сад висит табличка: «Продается». Пожалуй, теперь Франсуа начинает лучше понимать свою мамочку, которая так и не сумела примириться с бедностью. Но уж ему-то больше не придется мириться с нею. Нет, ни за что на свете он больше не согласится на вечный страх и униженность, на безнадежное ощущение собственного ничтожества, которые несет с собой бедность.

— Боб, тебе нравится новый велосипед?

— Да, папа. Потрясающая машина.

И все равно в его ответе, как всегда, не чувствуется подлинной радости. Нет какого-то огонька.

— Может, съедим где-нибудь мороженого?

— Как хочешь, папа.

Навстречу им едут машины, где сидят парочки, в некоторых лежат букеты цветов. Они напомнили Франсуа утренние розы; поэтому он замолчал и уставился на дорогу.

Нет, не стоит еще раз показывать мальчику дом, где родилась его бабушка. Это ему совершенно неинтересно.

А о чем сейчас может думать Боб? И, как бы отвечая на вопрос, мальчик пробормотал:

— Что-то дядя Рауль давно не заглядывал к нам.

Всю обратную дорогу Франсуа ощущал внутри странную пустоту.

Паркуя машину на Елисейских полях, Франсуа заметил м-ль Берту, выходящую из станции метро «Георг V», и решил подождать ее. Вчерашнего инспектора не было.

Но это ничего не значит. Возможно, он сменился, а возможно, дежурство у него начинается в девять.

М-ль Берта семенила степенно, неторопливо, прямо-таки с торжественностью курицы. Франсуа задал себе вопрос: о чем она думает сейчас, не подозревая, что за ней наблюдают, и что вообще она думает о нем? Она очень набожна и обо всем на свете имеет сложившееся мнение. Перед работой ухитряется сходить к заутрене.

Терпеть не может Шартье, который, зная ее добродетельность и щепетильность, развлечения ради рассказывал при ней разные непристойные истории и нарочно выбирал самые грубые слова. Было время, когда он доводил ее до исступления тем, что, проходя мимо, шлепал ее по массивному заду всякий раз, когда она стояла. А если сидела, протягивал руки с таким видом, словно собирался схватить ее за грудь. И однажды разразился грандиозный скандал. М-ль Берта заявила: «Или я, или он!»

Франсуа с трудом удалось сохранить обоих. Шартье дал обещание оставить м-ль Берту в покое и почти сдержал его, то есть сменил жесты на гримасы. Например, уставится ей на грудь и облизывается.