Морис Леблан: Графиня Калиостро

Месяцем позже в Палермо рождается девочка. Эти совпадения весьма многозначительны. Восемнадцатью годами позже императрица Жозефина вводит в высший свет юную девушку, представив ее как свою крестницу. В скором времени она завоевала такое расположение императора, что Наполеон веселится и радуется в ее обществе, как ребенок. Как ее зовут? Жозефина, или Жозина.

Империя пала. Жозина встречается с царем Александром I и едет в Россию. Какой титул носит красавица? Графини де Калиостро».

Барон д'Этиг ронял эти слова среди гробовой тишины зала. Все внимали его речи с глубочайшим вниманием. Рауль, совершенно сбитый с толку невероятной историей, тщетно пытался уловить в лице графини хоть какой-то след страха, удивления, волнения, — оно было совершенно спокойным и бесстрастным, и только чуть заметно улыбались ее прекрасные глаза.

— Этот доклад и еще, вероятно, то опасное влияние, которое графиня оказывала на двор императрицы, решили ее судьбу, — продолжал барон. — Был отдан приказ о высылке из Франции графини и ее брата. Брат выехал в Германию, она — в Италию. Некий молодой офицер сопровождал ее в поезде до Модены. Высадив ее на вокзале, он поклонился ей и сказал несколько вежливых слов на прощанье. Он выполнил приказ. Звали этого офицера герцог д'Арколь. Именно он помог нам добыть конфискованный номер «Шаривари» и секретный доклад полиции. Наконец, это он только что в вашем присутствии подтвердил, что сейчас, здесь, перед вами находится действительно та особа, с которой он впервые встретился двадцать четыре года тому назад…

Герцог д'Арколь поднялся и глухо, но отчетливо сказал:

— Я не верю в чудеса, но то, что я должен сообщить, прозвучит как свидетельство о чуде. Что ж, пусть так. Клянусь честью солдата, это та самая женщина, которую я высадил в Модене четверть века тому назад!

— И с которой вы простились весьма быстро и холодно, без единого комплимента, — тихонько добавила Жозефина Бальзамо.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил пораженный герцог.

— Я хочу сказать, что в то памятное утро французскому офицеру хватило вежливости лишь на самые сухие и официальные слова. — В ее голосе прозвучала легкая ирония.

— Что это значит?

— Это значит лишь то, что вы могли бы проявить больше любезности.

— Возможно… — отвечал герцог д'Арколь, с видимым трудом напрягая свою память.

— Вы наклонились к изгнаннице, сударь, поцеловали ей руку — поцелуй длился чуть больше положенного. Вы сказали: «Надеюсь, сударыня, вы не забудете минуты, которые нам довелось провести рядом. Что касается меня, я их не забуду никогда!»

Она повторила, подчеркивая последнюю фразу: «Никогда, вы слышите, сударыня, никогда!»

Герцог д'Арколь умел держать себя в руках, но, услышав точное повторение слов, сказанных мимоходом четверть века тому назад, он впал в такое смятение, что мог лишь пробормотать:

— Разрази меня гром!

Но тотчас же выпрямился и перешел в наступление, заговорив прерывисто, срывающимся от волнения голосом:

— Да, я забыл, сударыня. Ибо как ни приятно было воспоминание об этой встрече, второе наше свидание начисто стерло его из моего сердца.

— Когда же мы встретились вновь, сударь?

— В начале следующего года, в Версале. Я сопровождал французскую делегацию, уполномоченную заключить мирный договор с пруссаками на самых унизительных для нас условиях. Я узнал вас. Вы сидели в кафе с германским офицером, пили вино и смеялись. В тот день я понял все! Мне стала вполне ясной ваша роль на вечерах в Тюильри. И я догадался, чье задание вы выполняли!

Все эти разоблачения, весь рассказ о перипетиях этой фантастической жизни занял от силы десять минут. Факты были убийственными, тем более жуткими, что относились ко времени вековой, полувековой и четвертьвековой давности…

Рауль д'Андрези не мог прийти в себя от изумления. Сцена, разыгравшаяся на его глазах, казалась ему эпизодом из романа ужасов или скорее из какой-то мрачной и дикой мелодрамы. К тому же заговорщики, собравшиеся здесь, в старинном зале, тоже мало походили на обыкновенных людей. В тусклом сиянии свечей, едва помогавших солнцу осветить закоулки огромного помещения, зловещие фигуры присутствующих казались призрачными, бесплотными…

Рауль хорошо знал, как умственно ограничены все эти нормандские бароны — последние обломки давно минувшей эпохи. И все же, черт возьми, неужели они совсем лишились разума, если не понимают всей несуразности выдвинутых против пленницы обвинений? Но поведение графини Калиостро, сидевшей лицом к лицу с этими людьми, казалось еще более необъяснимым. Почему она молчала, тем самым как бы соглашаясь с обвинением? Неужели она не опровергла легенду о вечной молодости потому, что та ей льстила и существование ее каким-то образом отвечало ее целям? Быть может, она гнала от себя мысль об опасности и считала всю эту сцену всего лишь неудачной шуткой?