Морис Леблан: Графиня Калиостро

Она не отвечала, но в ее равнодушной, чуть насмешливой улыбке появилось что-то беспокойное. Как зверь, попавший в засаду, она оглядывалась по сторонам, пристально посмотрела на Годфруа д'Этига, потом повернулась к Ла Вопальеру и де Бенто. Взор ее упал на Боманьяна — и она вскрикнула, тело ее в удивлении и отчаянии содрогнулось, словно перед нею возник призрак. Непроизвольным жестом она как будто хотела прогнать, оттолкнуть ужасное видение.

— Боманьян, Боманьян, — едва слышно вырвалось у графини.

Быть может, она собиралась во всем признаться? Покаяться во всем? Боманьян напряженно ждал, кулаки его судорожно сжались, вены на лбу вздулись, худое лицо искривилось в гримасе.

Казалось, он победил, и молодая женщина полностью подпала под его власть. Но нет, тщетная надежда! Она быстро пришла в себя, вновь приняла гордую осанку, и с каждой секундой к ней возвращалось обычное самообладание, а на губах заиграла улыбка. Наконец она произнесла так уверенно и рассудительно, что трудно было не поверить ее словам:

— Вы напугали меня, Боманьян, ведь в газетах я читала о вашей смерти. Но зачем ваши друзья желали меня обмануть?

Рауль понял, что все происходившее до сих пор не имеет никакого значения. Настоящее сражение только начинается, только сейчас два противника сошлись лицом к лицу. Барон Годфруа вел широкое наступление с флангов — Боманьян нападал яростно, намереваясь добить теряющую силу жертву.

— Ложь! Ложь! — крикнул он. — Все, что связано с вами, — ложь! Вы воплощение низости, предательства, разврата и лицемерия! Все, что есть гнусного и отвратительного в этом мире, скрыто в вашей притворной улыбке. О, эта улыбка! Маска, которую нужно сорвать раскаленными щипцами, чтобы открыть ваш подлинный облик! Ваша улыбка — гибель, вечное проклятье для всякого, кто поддастся ее обольщению… О, как вы ничтожны, презреннейшая из смертных!

То тягостное чувство, которое овладело Раулем в самом начале судилища, он испытывал теперь по отношению к этому человеку, кипящему яростью и изрекающему проклятья с пылом и страстью средневекового монаха. Голос Боманьяна прерывался от ненависти. Казалось, он готов своими руками задушить эту ведьму, чья ангельская улыбка заставляла даже праведников терять голову и обрекала их души на муки ада.

— Успокойтесь, Боманьян, — сказала графиня так кротко и благожелательно, что тот пришел в еще большую ярость.

Все же он попытался овладеть собой, удержать рвущийся из уст поток обличений. Но они сыпались из его задыхающегося рта, и трудно было понять смысл его признаний и обвинений, то произносимых неразборчивым шепотом, то лихорадочно выкрикиваемых. Он исповедовался, порой ударяя себя в грудь, как древний пророк, призывающий всех в свидетели своей правоты и искренности:

— Я первым вступил в смертельное сражение с вами. Это произошло сразу после гибели д'Изноваля. Да, я был уверен, что у меня хватит сил, чтобы победить вас и устоять перед искушением. Уже приобщенный к таинствам церкви, я жаждал принять духовный сан. Я думал, что силою данных мною обетов, огнем моей веры, одеянием священника буду надежно защищен от зла… И вот я появился на сборище спиритов, когда там присутствовали вы, сударыня. Друзья мои, я сразу узнал ее, без подсказки моих спутников! Я стал наблюдать за вами. Вы говорили мало, держась скромно, все время стараясь быть в тени.

Как и было предусмотрено заранее, мой друг сел рядом с вами и вступил в разговор с вашими соседями. Потом он подозвал меня и предложил принять участие в беседе. Вот когда я подметил в ваших глазах волнение, ведь было названо мое имя, знакомое вам по записям Дени Сент-Эбера. Боманьян… Один из двенадцати, связанных клятвой… один из десяти, оставшихся в живых. До той минуты вы словно дремали или грезили, но тут мгновенно проснулись. Вскоре вы обратились ко мне с каким-то вопросом, потом — с каким-то замечанием. В течение двух часов вы демонстрировали мне все обаяние вашего остроумия, все очарование вашей красоты. Вы взяли с меня обещание на следующий день снова прийти сюда, быть возле вас.

В тот же момент мне следовало бы все бросить и бежать от вас на край света. Но было слишком поздно. Я более не принадлежал себе. Во мне не осталось ни мужества, ни воли, ни осмотрительности — ничего, кроме желания видеть вас опять. Конечно, я прятал это желание за громкими фразами о чувстве долга, уговаривал себя, что необходимо проникнуть в замыслы врага, разоблачить и вырвать у него признания и тому подобное. О, сколько предлогов я нашел! Но от самого себя не скроешь… Я, влюбленный глупец, сразу уверовал в вашу невиновность. Ваша улыбка, сударыня, казалась мне лучшим подтверждением чистоты и непорочности вашей души…