Жюль Мари - Выстрел. Дело, о котором просили не печатать

— Благодарю вас, — ответил судебный следователь, которому каждое слово давалось с большим трудом, — но я занят. Похлопочите за меня перед Сюзанной, у меня не может быть лучшего защитника.

Франсуа оставил их и вернулся к отцу. Ему надо было составить план побега Мадлен, хотя он давно уже думал об этом. Он попросил приготовить одежду, похожую на ту, что надевают больничные сиделки. Переодевшись таким образом, Мадлен было бы легко совершить побег. Может быть, привратник удивится, что она выйдет ночью, но, поскольку она будет с доктором, он ничего не заподозрит, да и вряд ли узнает ее. Но лучше было удалить ночного сторожа, которого Маньяба приставил к Мадлен. Франсуа надеялся придумать предлог, чтобы отослать его на несколько минут. Он даже мог отпустить его, сказав, что сам будет присматривать за Мадлен до утра.

Когда Франсуа думал о возможности побега, он чувствовал облегчение. В самом деле, этот побег не представлял большой опасности. Напротив, все предвещало успех, если только внезапное вмешательство Маньяба не разрушит его планы. Лишь это пугало Горме.

К десяти часам вечера, когда в Сен-Клоде все спали, Франсуа отправился в больницу. Его часто звали по ночам к тяжелобольным, и он уезжал, не предупреждая сестру и отца. В этот вечер он, как всегда, выехал из Сен-Клода в экипаже, оставил лошадь и одноколку за деревьями, на краю дороги, и быстро пешком вернулся в город. Привратник не удивился, когда доктор вошел в больницу. Дойдя до комнаты Мадлен, Горме отпустил сторожа. Тот остался доволен, что его избавили от скучного и утомительного дела.

Мадлен сидела на кровати. Она, по-видимому, не слышала его шагов. Франсуа запер дверь, бросил на стул узел с одеждой, который скрывал под плащом, и бросился к ней, протянув руки.

— Мадлен! Мадлен!

Она не отвечала. Он подошел, сел рядом, взял обе ее руки и поцеловал в голову. Но она равнодушно высвободилась, оттолкнула его и посмотрела на него так, словно не узнавала, а затем встала и села в кресло в глубине комнаты. Он опять подошел к ней. Она отодвинулась.

— Не бойся ничего, Мадлен, мы одни, совсем одни. Я пришел за тобой, мы должны бежать. Ты не можешь оставаться здесь. Страшное лечение, которому тебя подвергали, ослабило твое здоровье. Ты не сможешь устоять. Ты выдашь себя. Я не хочу, чтобы ты продолжала жертвовать собой ради меня. Послушай, я все приготовил для твоего побега. Ты выйдешь из этой проклятой больницы. Моя одноколка ждет нас за городом, здесь, недалеко. Мы уедем из Франции, и тебе нечего будет опасаться, нечего, слышишь, милая, дорогая! Кончится жизнь томлений и страданий, которую я устроил тебе. Моя любовь стала еще сильнее от всего, что ты выстрадала ради меня. Всей моей жизни будет недостаточно, чтобы доказать тебе, как глубоко я люблю тебя и как я тебе предан. Уверяю тебя, что со своей стороны я терпел невыносимые мучения, я чувствовал унижение и стыд, когда думал, как утомительно для тебя это притворство. Не должен ли был я открыто обвинить себя, чтобы прекратить эту пытку? Что удержало меня? Не знаю. Может быть, страх увлечь тебя за собой, может быть, отчаяние моего отца и Сюзанны, единственных существ на свете, которых я люблю после тебя. Но надо покончить с этим сегодня, ты совсем лишилась сил, и я совсем обезумел. Лучше бежать. Ответь мне, Мадлен, внуши мне улыбкой мужество, которого у меня не хватает, и надежду, которой я почти лишился…

Он остановился с удивлением, с испугом, видя, что Мадлен не понимает его.

— Мадлен, что с тобой? Почему ты не хочешь на меня посмотреть? Разве я оскорбил тебя? Скажи мне что-нибудь…

Она встала, сделала несколько шагов, улыбнулась и начала напевать, потом, очутившись напротив Франсуа, остановилась и стала пристально рассматривать его, не говоря ни слова. Этот взгляд был таким странным, что молодой человек побледнел, провел рукой по лбу и прошептал:

— Боже мой, что случилось?

Она продолжала ходить по комнате, напевая. Франсуа смог различить слова той самой народной песни: «Приди ко мне, барашек, приди, я тебя приласкаю». Он остановил ее, взял за обе руки и привлек к себе.

— Мадлен, к чему играть передо мной эту страшную комедию? Разве ты не знаешь, что ты не помешана? Зачем притворяться, когда я здесь? Разве я не сказал тебе, что мы одни и что тебе не угрожает никакая опасность? Минуты драгоценны, милая Мадлен. Надо бежать. Я принес одежду. Скорее оденься и пойдем.

Глаза Мадлен были дикими и тусклыми, на щеках горел румянец. Иногда она переставала петь, но губы продолжали двигаться машинально, как будто внезапно она лишилась дара речи. Вдруг она принялась хохотать, громко, пронзительно, и хохот этот пронзал сердце Франсуа, словно кинжалом. Затем она приподняла подол и начала бегать по комнате. С губ ее срывались бессвязные слова: