Жюль Мари - Выстрел. Дело, о котором просили не печатать

— Я просила его прийти… Он не послушался, не пришел… а у меня были цветы… розы и гвоздики. Я его ждала. К счастью, я замужем… У меня есть дети… Я не хочу принимать никого, потому что это заставит говорить обо мне… Я буду ловить рыбу в ручье, который течет под горой, возле завода, и все свои деньги раздам бедным. Это будет очень весело. Потом, когда я умру, я хочу, чтобы на моей могиле посадили золотоцвет, чтобы положили много цветов на мой гроб, а вечером около меня станут петь кузнечики, я буду им аккомпанировать. Приди ко мне, барашек, приди, я тебя приласкаю… Жаб я не пущу, они грязные, и я их боюсь, я больше люблю кузнечиков или маленьких зелененьких лягушек, таких хорошеньких, они прячутся под травой. Но прежде я совершу большое путешествие…

Вне себя, думая, что это страшный сон, Франсуа Горме молчал. Он не сводил глаз с Мадлен. Он чувствовал, что и его рассудок помрачается. Горло сжал спазм. Он произнес только одно слово:

— Помешалась!

Бледный, дрожащий, он опустился в кресло, с которого встала Мадлен. Она все разглагольствовала:

— Я совершу большое путешествие… Я дала обет, когда поселилась в Бушу и вышла замуж… Сначала поеду в Безансон, потом в Париж, потом в Германию и Италию. Я ведь очень богата. У меня везде лесопильные заводы, и все свое состояние я раздам бедным. Я очень сильна… Я сломала сосны на горе в тот вечер, когда была гроза. Я очень боялась, такой был шум… Я отсюда вижу очень хорошо… Одна сосна была величиной с апельсин… и пахла так приятно, жимолостью… Я взяла ее за ствол, вырвала с корнем и бросила в поток… Большая жаба прицепилась к ветке, смотрела на меня и пугала… я пыталась ее прогнать, она уползала, но все возвращалась… Зачем мой муж посадил эту жабу на сосну?.. Он хотел причинить мне зло, стало быть, меня нужно защитить от него… Я не хочу, чтобы он помешал мне петь…

Франсуа не мог больше слушать.

— Мадлен, Мадлен, — пробормотал он задыхающимся голосом, — приди в себя и узнай меня. Замолчи. Соберись с мыслями. Вспомни о нашей любви и о связи, соединяющей наши жизни.

Она вдруг замолчала и с любопытством посмотрела на него. Он почувствовал надежду. Обнял ее дрожащими руками, поцеловал ее волосы, улыбнулся, заглянул в глаза, тусклый взгляд которых пугал его.

— Ты ведь помнишь? Я Франсуа, тот, кого ты так любишь, с кем ты никогда не должна расставаться, из-за которого ты так страдала, бедная моя! Не отворачивайся, разве я тебя теперь пугаю? Это невозможно. Ты уверена во мне. За любовь, которую ты мне дала, я заплатил тысячу раз. Мадлен, узнай же меня, не улыбайся так… ты пугаешь меня… Не отталкивай меня, ведь ты меня любишь… Пойдем, моя дорогая, убежим вместе, скорее! Спокойствие, которое мы найдем далеко отсюда, и забота, которой я окружу тебя, помогут тебе выздороветь! Пойдем, Мадлен. Уже поздно, пробило полночь… Идет снег… экипаж ждет меня… Немного мужества и доверия ко мне, и ты будешь спасена, повторяю тебе, прекратятся навсегда эти страхи, эта борьба… Пойдем, Мадлен, одевайся скорее и следуй за мной… Какой-нибудь сторож решит войти сюда, и тогда мы погибли… Отвечай мне. Успокоилась ли ты?

Она вырвалась из его рук, вытаращила глаза, наклонила голову к окну, согнула спину, как будто старался что-то увидеть или услышать. Франсуа не пытался удержать ее. Она сделала два или три шага, протянула руки и отскочила назад с испугом.

— Что там такое, боже мой?

— Видишь, — сказала она все тем же отрывистым голосом, — за окном спряталась жаба… Она старается вползти в комнату ко мне, но я этого не хочу. Не пускай ее… стекла разбиты, она пролезет, а я боюсь… Жаба такая гадкая, она запачкает мои цветы.

Доктор опять взял женщину за руки, лихорадочно гладил их, шептал на ухо нежные слова, вызывал дорогие воспоминания о своей и ее страсти, напоминал о порывах преступной любви, соединившей их теснее законной связи. Он пытался воскресить в ее душе те воспоминания, которые были особенно дороги влюбленным. Он обращался к ее сердцу, к ее нежности, к той преданности, которую она ему столько раз доказывала и жертвой которой стала сама.

Она взяла в руки ленту и принялась накручивать ее на палец. Она не говорила ничего, но губы ее нервно подергивались и подражали движению губ Франсуа. Когда он замолчал, пораженный этим последним ударом, она начала беззвучно хохотать, потом опять запела песню, которую когда-то напевала Томасу Луару и которую по странному капризу своего помешательства только и помнила. «Приди ко мне, барашек, приди, я тебя приласкаю».