Станислас-Андре Стееман - Убитый манекен

Если уж тот уверяет, что не бил витрины…

— Да, — подумав, ответил Жером.

— Мужчина? Женщина?

Но, похоже, г-н де Лафайет отдал все, что у него было.

— Это была тень, — сказал он.

И с полузакрытыми глазами он принялся повторять:

— Этотень, этотень, этотень…

Тщетно упорствовал Малез, больше он ничего не смог добиться.

И тогда у него мелькнуло подозрение. Так ли уж глуп, как казался, был Жером? В его устах некоторые ответы звучали удивительно. Не была ли его простота лишь маской, лишь позой, позволявшей ему жить за чертой общества, в то же время безнаказанно взывая к его великодушию?

Эти размышления были грубо прерваны:

— Здесь наши пути расходятся, — говорил ему г-н де Лафайет. — Мне доставило удовольствие поговорить об акушерстве с таким человеком, как вы… Приятного аппетита, господин кондитер!

Круто повернувшись, он исчез в ночи прежде, чем комиссар спохватился и его остановил.

На следующий день утром, 24 сентября, Малез получил телеграмму из полицейского управления, срочно вызывающую его в столицу.

Этого следовало ожидать. Каждый раз, когда он вел следствие в провинции и, верно или нет, но развязка представлялась ему близкой, один из его коллег неожиданно подхватывал свинку или же взломщики совершали налет на министерство финансов, а потом жаловались, — что их обокрали.

Брюзжа, поднялся он в свой номер, собрал чемодан. Нависшее над домами, как крышка кастрюли, серое небо отнюдь не улучшало его настроения.

— Уезжаете? — осведомился трактирщик, проходивший по лестничной площадке.

— Вы же сами видите!

— Но обедаете вы тут?

И с настоящей радостью Малез вдруг сообразил, что ему слишком поздно догонять утренний поезд и еще слишком рано готовиться к вечернему.

Бросив вещи и ошеломленного трактирщика, он стремительно скатился с лестницы и широким шагом понесся к Церковной площади.

Хотя ему и не удастся получить до отъезда конкретного результата в своем расследовании, на что он, впрочем, и не рассчитывал, он все же не будет вынужден покинуть деревню, не посетив в последний раз то, что упорно продолжал называть «местом преступления».

Дверь ему открыла Лаура.

— Ирма отправилась за сыном на ферму, — объяснила она, — и приведет его сюда к обеду.

— А! — выговорил Малез.

И хмуро добавил:

— Зашел попрощаться с вами!

— Попрощаться?

Еще накануне Лаура встретила бы эту новость с видимым облегчением. Сегодня же, как казалось, она испытывала лишь недоумение, в котором проглядывала нотка сожаления.

В душе тронутый этой переменой, Малез наклонил голову:

— Начальство требует моего немедленного возвращения в Брюссель.

— Когда вы отправляетесь?

— Поездом в семнадцать часов десять минут. Мне на роду было написано его не миновать.

— Может быть, и нет… Арман собирается нас покинуть через час. Вы ведь могли бы поехать в его машине?

— Это мысль! — согласился Малез, мужественно справляясь с дрожью, которая возникла от перспективы вновь нестись по дорогам в ярко-красном «Бугатти». — Если, конечно, ваш кузен согласится видеть меня в качестве попутчика… Где он сейчас?

— У дяди. Когда он спустится, я скажу ему.

Малез ступил на первую ступеньку лестницы, той, что вела…

— Поднимусь, — решился он. — Не беспокойтесь обо мне. Этот дом еще не раскрыл мне свою главную тайну. В последний раз я хотел бы один побродить по нему…

И, не дожидаясь ответа, схватился за перила и понесся наверх.

Жильбер умер на первом этаже. Но он готов был поклясться, что причину этой гибели следовало искать под самой крышей.

По мере того, как он поднимался, дом начинал ему представляться менее мрачным, менее тоскливым, сам воздух — более легким. Так поднимающийся из глубины ныряльщик видит, как светлеет вода по мере его приближения к поверхности.

Он остановился и передохнул на площадке четвертого этажа, счастливый, как путник, оказавшийся в знакомых местах. В сущности, разве не похожи все чердаки, разве играющие там дети не совершают одних и тех же замечательных открытий и не чувствуют себя там в равной степени как дома?

Во время его первого посещения Лаура рассказывала ему:

— Детьми мы не уходили отсюда. Этот чердак, эта лестница, эта площадка составляли наши владения вплоть до третьего этажа…

И Арман:

— Существует что-то другое, неопределимое, что-то другое… Я имею в виду саму атмосферу дома, нашу безумную юность…