Станислас-Андре Стееман: Болтливая служанка. Приговорённый умирает в пять. Я убил призрака

Процесс занял пять дней.

Когда присяжные удалились на совещание, предполагаемый вердикт запорхал по залу.

— Дело в шляпе, — прошептал Билли Гамбург в очаровательное ушко Дото (уменьшительное от Доротеи).

Надвигалась гроза, свет ламп то и дело блек от всполохов.

— Шесть десять, — произнес Билли, взглянув на свои наручные часы. — Да что они там, адресами обмениваются?

Шесть двадцать.

Старший судебный пристав потребовал тишины в зале:

— Господа! Суд идет…

Председатель суда стряхнул с себя дремоту. Двенадцать образцовых граждан, призванных решить судьбу подсудимого, гуськом возвратились в зал и заняли свою скамью.

— Господа присяжные заседатели, ответьте по совести и чести…

— Обычная болтовня! — скривился Билли, чья шаловливая рука добралась уже до подвязки Дото.

— Тсс, слушай!

Зашлась в кашле дама с сиреневыми волосами, прикрывая рот рукой в перчатке.

Старшина присяжных — рыжий, коренастый, с глазами навыкате под стеклами в невидимой оправе — зычным голосом ответил на ритуальные вопросы председателя суда и сел с видом человека, исполненного сознания собственной значимости.

Снаружи донесся визг автомобильных тормозов, там и сям в зале раздались аплодисменты, но быстро утихли.

Подсудимый не выказал ни малейшего волнения. Под устремленными на него взглядами всех присутствующих он все с той же сардонической усмешкой под тонкими черными усиками, которая не сходила с его губ на протяжении всех пяти дней процесса, едва заметно поклонился заместителю прокурора, чем привел в смятение не одно женское сердце.

Очередная вспышка молнии. Первый раскат грома. Публика заторопилась к выходу.

Защитник, мэтр Лежанвье, собрал листки с тезисами и выводами и сунул их в портфель из свиной кожи. По его широкому лбу, застилая белый свет, градом катил пот. Сердце ухало где-то в горле — огромное, больное, не дающее нормально вздохнуть.

— Ваш динамит, мэтр, — напомнила мэтр Лeпаж (Сильвия), протягивая ему розовую пилюлю и стакан.

Мэтр Лежанвье с отвращением проглотил пилюлю, запил ее водой из стакана.

— Спасибо, малыш. Вы очень милы…

Нет, никогда ему к этому не привыкнуть.

Так повторялось всякий раз при вынесении вердикта: его охватывала смертельная тревога.

Словно ему предстояло разделить участь подсудимого.

Самому быть оправданным или признанным виновным.

Словно он защищал собственную жизнь.

С первого этажа доносилась танцевальная мелодия — подобные ритмы особенно оглушают, когда сам предпочитаешь Дебюсси и Равеля.

Злясь на весь свет и на себя, мэтр Лежанвье судорожно дергал галстук перед «психеей» [1] «Психея» — большое зеркало в раме со стержнями, позволяющими устанавливать его в наклонном положении. (Здесь и далее, кроме оговоренных случаев, прим. перев.). , в которой еще каких-нибудь десять минут назад отражалась пленительная Диана в синем вечернем платье. Дрожащие руки адвоката горели так, что ему пришлось охладить их под струей воды в ванной. Он не то чтобы страдал, но испытывал неотвязное ощущение, что боль может накинуться на него в любой момент.

Вернер Лежанвье страшился этих ужинов «в кругу друзей», где каждый ожидал от него не менее блестящих спичей, чем его выступления в суде, но не могло быть и речи о том, чтобы лишить Диану этих сборищ. Один раз, один-единственный раз, на следующий день после процесса Анжельвена, «обреченного на проигрыш» и в конце концов выигранного, он выразил намерение похитить ее у общества и провести вечер вдвоем в каком-нибудь симпатичном маленьком бистро.