Эмиль Габорио - Преступление в Орсивале

Берта заблуждалась. Граф был не столь холоден и не столь бесстрастен, как ей казалось. Он попросту не помнил себя от усталости. Чрезмерное нервное напряжение последних суток сменилось полным изнеможением, и теперь он едва стоял на ногах. Вскоре он попросил позволения откланяться.

Оставшись наедине с женой, Соврези поведал ей о прискорбных обстоятельствах — именно так он и выразился, — которые привели графа в «Тенистый дол». Преданный друг, он избегал в рассказе подробностей, которые могли бы представить Эктора в неловком виде.

— Это большое дитя, — говорил он, — безумец, истерзанная душа, но мы позаботимся о нем, исцелим его.

Никогда еще Берта не слушала мужа с таким вниманием. Она делала вид, что соглашается с ним, но в действительности восхищалась Треморелем. Да, она, как и мисс Фэнси, была потрясена таким героизмом: промотать состояние, а потом покончить с собой.

«Ах, — мысленно вздыхала она. — Соврези на такое не способен».

И впрямь Соврези вел себя совсем не так, как граф де Треморель. Назавтра после приезда графа в «Тенистый дол» он объявил, что намерен безотлагательно заняться делами друга.

Разговор происходил после завтрака, в очаровательном зимнем саду, примыкавшем к бильярдной.

Эктор прекрасно отдохнул, выспался в удобной постели, избавился от бремени насущных забот, привел свой туалет в порядок и словно стал другим человеком.

Это была одна из тех натур, которых не затрагивают никакие события, которые буквально на другой день утешаются после любой катастрофы и легко забывают самые суровые уроки жизни.

Если бы Соврези его прогнал, ему негде было бы голову приклонить, а между тем он уже обрел свое обычное беспечное высокомерие кутилы-миллионера, привыкшего, чтобы люди и обстоятельства подчинялись его капризам. Он снова стал холодным, невозмутимым насмешником, словно после ночи, проведенной в гостинице, успели пройти годы и все беды миновали.

И Берта дивилась его спокойствию перед лицом таких невзгод, принимая его ребяческое легкомыслие за особое величие души.

— Итак, — сказал Соврези, — поскольку я становлюсь твоим поверенным в делах, изволь дать мне указания и некоторые необходимые сведения. В какую сумму оценивается или, если угодно, оценивалось твое состояние?

— Понятия не имею.

Соврези, который уже вооружился карандашом, большим листом бумаги и приготовился выстроить на нем колонки цифр, был несколько удивлен его ответом.

— Ладно, — промолвил он, — поставим в активе икс и перейдем к пассиву. Сколько ты задолжал?

— Ей-богу, не знаю, — с величайшим пренебрежением ответствовал Эктор.

— Как! Даже приблизительно?

— Ах, да, разумеется. Например, я должен не то пятьсот, не то шестьсот тысяч франков банкирскому дому Клер; пятьсот тысяч — Дервуа, примерно столько же Дюбуа, тем, что в Орлеане…

— Дальше?

— Это все, что я помню точно.

— Но у тебя хотя бы есть какая-нибудь записная книжка, где ты отмечал, когда и сколько брал в долг?

— Нет.

— Ты по крайней мере сохранил документы, записи о расходах, копии долговых обязательств?

— Ничего. Вчера я сжег все бумаги.

Хозяин «Тенистого дола» так и подскочил на месте. Такое поведение казалось ему чудовищным, он и не подозревал, что Эктор рисуется. А между тем то была именно рисовка: такая подчеркнутая беспечность была высшим щегольством светского человека и жуира. Разориться, не имея понятия о причинах разорения, — это благородно, это изысканно, это вполне в духе аристократии старого режима.

— Но как прикажешь разбираться в состоянии твоих дел, несчастный! — возопил Соврези.

— А ты не разбирайся! Бери пример с меня: предоставь все кредиторам, а они уж сами сообразят что к чему. Так что успокойся и позволь им пустить мое имущество с молотка.

— Никогда! Если дойдет до продажи с торгов, ты будешь разорен до нитки.

— Не все ли равно!

Какое возвышенное бескорыстие, думала Берта, какая беспечность, какое великолепное презрение к деньгам, какое благородное пренебрежение низменными и ничтожными мелочами, которые волнуют обывателей!

Разве Соврези способен возвыситься до такого безразличия?

Разумеется, она не могла обвинить его в скупости, с ней он всегда был щедр до расточительности, никогда ни в чем не отказывал, предвосхищал ее самые дорогостоящие капризы, но в глубине сердца он был истинный крестьянский сын и любил барыши; несмотря на огромное состояние, в нем сохранилось унаследованное от отца уважение к деньгам. Когда ему надо было заключить сделку с каким-нибудь фермером, он не ленился встать до рассвета, сесть на лошадь, хотя бы даже в разгар зимы, и трястись под дождем три-четыре лье, чтобы выгадать несколько сот экю.