Эмиль Габорио - Преступление в Орсивале

Он казался ей заурядным, вульгарным, смешным. Он никогда не рисовался, а она принимала прекрасную простоту его манер за недалекость. Она пристально вглядывалась в него и не находила ни единой яркой черты, радующей глаз. Когда он говорил, она его не слушала, заранее уверенная, что ничего, кроме скучных банальностей, он не скажет. Она злилась на него за то, что он не мог похвастать бурной молодостью, которая наводила бы ужас на родных. Она ставила ему в вину, что он не знал жизни.

Между тем он жил не хуже других. В свое время пожил и в Париже и попробовал там проводить время так же, как его друг Треморель. Через полгода, однако, он почувствовал, что сыт по горло, и поспешил вернуться в «Тенистый дол», чтобы прийти в себя после столь изнурительных наслаждений. Этот опыт обошелся ему в сто тысяч франков, и он не жалел о потерянных деньгах: зато, по его словам, он узнал на деле, что такое «рассеянный образ жизни».

Кроме того, Берту утомляло постоянное и безграничное обожание, которым окружал ее Соврези. Стоило ей пожелать — и он исполнял любую ее прихоть, а ей казалось, что это слепое повиновение ее воле есть раболепство, унижающее мужчину.

Она говорила себе, что мужчина рожден повелевать, а не подчиняться, быть господином, а не рабом.

В конечном счете ей был бы милее такой муж, которого она поджидала бы у окошка, который возвращался бы домой среди ночи, разогретый винными парами, спустив в карты кучу денег, и в ответ на ее жалобы задавал бы ей взбучку. Пускай бы тиранил ее, зато вел себя по-мужски.

Через несколько месяцев после свадьбы она ни с того ни с сего начала капризничать, выдумывать самые что ни на есть нелепые желания. Она испытывала мужа. Ей хотелось знать, как далеко простирается его неизменная снисходительность; она полагала, что скоро ему надоест. Но ей первой надоело его испытывать, не встречая ни сопротивления, ни недовольства.

Ей казалось мучительно и невыносимо быть уверенной в муже, не ведать на его счет ни тени сомнения, знать, что она целиком заполняет его сердце, не оставляя в нем места никакой сопернице, не опасаться ничего — ни увлечения, ни хотя бы мимолетной прихоти. Зачем тогда вся ее красота, остроумие, молодость, сводящее с ума кокетство?

А может быть, отвращение родилось еще раньше.

Зная себя, в глубине души она понимала, что, стоило Соврези только пальцем шевельнуть, и она стала бы его любовницей, а вовсе не женой. Ему довольно было пожелать этого, а он, глупец, хотел быть порядочным человеком!

Она так томилась в отцовском доме, тернии бедности так болезненно язвили ее тщеславие, что, посули он ей квартирку в Париже и выезд, она бы все бросила и даже не оглянулась, чтобы сказать последнее прости родительскому крову.

Да что выезд! И меньшего было бы довольно, чтобы уговорить ее на побег. Ей недоставало только случая, чтобы дать волю своим наклонностям. И она презирала мужа за то, что он не испытывал к ней презрения!

А между тем все вокруг твердили ей, что она — счастливейшая из женщин. Это она-то, которая нередко при мысли о своем замужестве принималась плакать!

Счастливейшая из женщин! Бывали минуты, когда ею овладевало безумное желание бежать, пуститься на поиски переживаний, приключений, наслаждений — всего, о чем она мечтала, всего, чего у нее не было и никогда не будет.

Ее удерживал страх перед нищетой, которая была ей хорошо знакома. Этот страх объяснялся отчасти разумной предосторожностью ее отца, недавно скончавшегося; она носила по нему траур и оплакивала его горючими слезами, но про себя проклинала его память. Соврези хотел в брачном контракте записать за своей будущей супругой капитал в пятьсот тысяч франков. Но скромный Лешайю категорически отверг этот щедрый дар.

— Моя дочь бесприданница, — объявил он. — Если желаете, можете указать, что ее приданое составляет сорок тысяч франков, но ни одним су больше; иначе я не дам согласия на брак.

Соврези настаивал, но учитель отвечал ему:

— Не спорьте со мной. Надеюсь, что моя дочь будет вам доброй и достойной супругой, в таком случае ваше состояние будет принадлежать и ей тоже. Если же она поведет себя неподобающим образом, тогда и сорока тысяч слишком много. А потом, если вы боитесь, что умрете раньше нее, ничто не мешает вам сделать завещание.

Пришлось повиноваться. Быть может, папаша Лешайю, достойный школьный учитель, знал свою дочь.

В таком случае, он единственный сумел ее разгадать, ибо ее непостижимая испорченность, ее развращенность, какой трудно было ожидать от женщины столь молодой и неискушенной, прикрывались необычайно утонченным лицемерием. Почитая себя несчастнейшей из жен, она ничем этого не обнаруживала: это была ее тайна, которую она тщательно хранила.