Жорж Сименон - Исчезновение Одиль

Я сказала себе, что Эмильенна красивая, вот потомуто ее так часто и фотографируют. Ну а я некрасивая, я это знаю, и никому, в том числе и тебе, не приходило в голову сделать мой портрет.

Я провела четыре дня в размышлениях о себе самой – так что у меня от этого кружилась голова. Ты ведь знаешь, я не мечтательница. И не романтик. Я, скорее, склонна трезво смотреть на людей и на вещи.

По-моему, я нашла дефект в своей броне. Это моя неспособность к общению. Я писала тебе об этом в своем лозаннском письме? Вполне возможно. В таком случае прошу меня извинить.

В коллеже, как и в твое время, делились на группки. Случалось, меня принимали в какую-нибудь из них. Меня всегда очень хорошо встречали. Две-три недели, а порой и дольше, все шло хорошо. Меня находили приятной и гораздой на интересные выдумки.

Затем, безо всякой видимой причины, я начинала чувствовать себя чужой среди своих подруг. На меня как-то странно поглядывали. Всегда находилась хотя бы одна, которая спрашивала:

– Мы тебе что-нибудь сделали?

– Нет. А почему такой вопрос?

– Потому что ты уже не прежняя. Ты почти не смотришь в нашу сторону. Сразу после уроков – уходишь, и у тебя всегда находятся причины, чтобы не идти к той или иной из нас...

Это верно. Это даже верно и в отношении окружающей меня обстановки. Случается, я останавливаюсь на краю тротуара и спрашиваю себя: «Что ты здесь делаешь?»

Вот в такие-то моменты у меня и начинается головокружение. Мне кажется, что меня шатает и я вот-вот упаду. Еще немного – и я обращусь к какому-нибудь прохожему:

– Мсье. Не могли бы вы проводить меня домой? Мне нехорошо.

Все это тебе известно, и ты часто утверждал, что это мои домыслы. Доктор Вине тоже так считал, но все же прописал мне болеутоляющее.

Если у меня какая-то болезнь, почему же мне этого не говорят? Возможно, это развеяло бы тревогу, в которой я живу.

Да, кстати, здесь в Париже я в десять раз больше ходила пешком, чем делаю это в Лозанне, и я не почувствовала усталости. Сейчас, когда я тебе пишу, у меня не болит голова. У меня ничего не болит, и я могла бы писать тебе не один час.

Кажется, мне еще так много надо сказать. Очень скоро я уже не буду больше говорить. Общение с себе подобными окончательно прервется. С себе подобными? Надеюсь – желая им добра, – что они на меня не походят. Вероятно, я не единственный образчик данной разновидности, но другие нам неизвестны.

Ладно! Мне надо решиться расстаться с тобой. Помоему, в последний момент я буду думать именно о тебе. Ты тоже вспоминай обо мне иногда, хорошо?

Мне бы хотелось оказаться сейчас рядом с тобой и чтобы ты крепко прижал меня к своей груди, рассеянно гладя меня по голове, как ты порой это делаешь.

Видишь, я уношу с собой хорошие воспоминания.

Я не перечитываю то, что написала. Извини за ошибки и повторы, если они есть. А также извини за прожженное сигаретой пятно.

Если доктор Вине заговорит с тобой обо мне, скажи ему, что я дошла до трех пачек сигарет в день и постепенно пристрастилась к джину.

Чао! Крепко-крепко целую тебя. Прощай, старина Боб.

Твоя Одиль".

Какое-то время она сидела, глядя в пустоту, затем добавила ниже своей подписи:

«Р.S. Так же как и в случае с первым, прошу тебя не показывать это письмо папе и маме. Мне бы хотелось, чтобы все, что там говорится, осталось между нами, и чтобы никто другой этого не знал. Спасибо».

Она написала на конверте фамилию брата, а на месте адреса указала отель «Меркатор» на улице Гей-Люссака. Затем добавила: «Срочное».

Она порылась у себя в сумке, достала оттуда мелочь и положила ее на письмо. Затем вспомнила, что еще не заплатила за номер.

"Мадам,

Прошу извинить меня за причиненное Вам беспокойство. Двести франков пойдут на оплату гостиничного номера и понесенных Вами расходов.

Вы были очень любезны, и я Вам благодарна за это".

Она положила под эту записку две банкноты и встала. Она закончила. Затем подошла к окну, из которого ей была видна улица – чуть в дымке из-за муслиновых занавесок.

Такой же-с теми же звуками, с теми же человечками на тротуарах – будет эта улица и завтра, и послезавтра, и еще многие многие годы.

Она закурила сигарету и твердым шагом направилась в ванную комнату, там она перелезла через край ванны.

Ей пришлось оттуда вылезти, так как она забыла на столике лезвия. Она взяла одно из них, села в воду и вытянула ноги.

Дым от сигареты лез в глаза, заставляя ее моргать. Ей не было страшно. Она сохраняла спокойствие. Еще раньше она пообещала себе принять на всякий случай две-три таблетки снотворного, но они ей были не нужны.