Джон Пристли - Затемнение в Грэтли

Я пошёл в гостиницу, уложил вещи, позавтракал, расплатился и, без всякого сожаления покинув владения майора Брембера, поехал обратно на Раглан-стрит. На этот раз я застал дома и мужа моей хозяйки. Мистер Уилкинсон, похожий на унылого старого спаниеля, служил на железной дороге. Он утверждал, что мы можем выиграть войну, если перебросим всю нашу армию в Польшу, и жалел, что сам он слишком стар, чтобы отправиться с нею туда. Я отвечал, что есть целый ряд людей, которых я бы охотно в любой день отправил в Польшу, но они большей частью тоже не очень молоды. Каждый из нас двоих считал другого немного свихнувшимся, но мы отлично ладили.

Утренний дождик и слякоть сменились настоящим зимним туманом, но всё же я вышел из дому, чтобы разузнать, где живёт доктор Бауэрнштерн. Я уже спрашивал об этом миссис Уилкинсон, но она никогда раньше не встречала этой женщины, хотя слышала о ней. Зайдя в ближайшее почтовое отделение, я нашёл адрес в телефонной книге. «Доктор Маргарет Бауэрнштерн, Шервуд авеню, 87». Это приблизительно на расстоянии мили от Раглан-стрит, в конце одного из тех больших жилых кварталов, которые так хороши на бумаге и производят такое угнетающее впечатление в действительности.

Дневной свет начинал уже меркнуть, когда я очутился перед домом № 87. Пожилая прислуга-иностранка, по-видимому, австриячка, сурово объявила, что доктор Бауэрнштерн в эти часы принимает только пациентов.

— Тем лучше. Я болен. Проводите меня, пожалуйста, в кабинет.

Никаких других пациентов не было видно. Практика у доктора Бауэрнштерн была, по-видимому, не блестящая — по крайней мере на Шервуд авеню. А кабинет был маленький и чистенький.

В первую минуту доктор Бауэрнштерн не узнала меня. Она показалась мне совсем иной, чем в комнате Олни. Во-первых, она была в белом халате. И теперь я видел её волосы, тёмно-каштановые, гладко причёсанные. Во-вторых, в ней чувствовались уверенность и деловитость, естественные для врача, принимающего больного. Должен сказать, она мне очень понравилась. Но лицо у неё было измождённое, и резкий свет ламп немилосердно подчёркивал это.

Узнав меня, она немедленно рассердилась. Затем сделала вид, будто мы встречаемся впервые.

— Здравствуйте. На что жалуетесь?

Я подумал: «Что ж, раз так — почему не сказать правду?»

— Ни на что особенно, — сказал я с торжественной серьёзностью судьи. — Не стану уверять, что я чувствую себя тяжело больным. Но у меня постоянно какое-то угнетённое состояние, я плохо сплю, ем без всякого аппетита.

— Покажите язык.

Я показал — и даже с удовольствием.

— Вы, очевидно, слишком много курите и ведёте сидячий образ жизни. А у зубного врача вы давно были?

— Давно. — Я покачал головой. — Видите ли, я очень занят. Но насчёт моих зубов вы не беспокойтесь. Пропишите мне только что-нибудь такое, чтобы меня сначала встряхнуло немножко, а потом привело в равновесие. Понимаете?

У входной двери, которая была в каких-нибудь двух метрах от кабинета, вдруг громко позвонили. Я слышал, как старая служанка отперла, и услышал с улицы чей-то густой бас. Через минуту старуха постучала в дверь кабинета и испуганно затараторила по-немецки. Доктор Бауэрнштерн поспешно вышла, а я, воспользовавшись её отсутствием, выглянул в узкое окно. На улице у двери стоял полицейский.

Не знаю, зачем он приходил, но его быстро сплавили.

Этот перерыв оказался губительным для маленькой комедии, которую мы разыгрывали. Когда она вернулась, лицо у неё было совершенно такое, как вчера вечером, в горящих глазах читалась тревога, тайный ужас. Она закрыла за собой дверь, но не отошла от неё.

— Как это глупо! — сказала она сердито. — Что вам нужно? Зачем вы пришли сюда?

— Пришёл сказать вам кое-что, — ответил я серьёзно. — Старуха заявила мне, что вы принимаете только больных, вот я и выдал себя за больного.

— Вы думали, я не пойму, что вы совершенно здоровы? — спросила она, намекая, вероятно, на недоверие публики к женщинам-врачам.

— Ни вы и никакой другой врач не могли бы ничего определить по таким симптомам. И откуда вы знаете, доктор Бауэрнштерн, что я не страдаю какой-нибудь ужасной болезнью?

Она чуть-чуть усмехнулась:

— Вы пришли мне что-то сказать?

— Да. И спросить у вас кое о чём. И то и другое очень важно. Но послушайте, нельзя ли нам поговорить где-нибудь в другом месте? Здесь у вас мрачновато.

— А вы ведь, кажется, хвастались, что вы человек мрачный.

Я выпучил глаза. Что это, сознательная линия поведения — эти неожиданные замечания, которыми она словно даёт понять, что давно меня раскусила?