Елена Арсеньева - Компромат на Ватикан

Это был не Джироламо, кто-то другой – наемный убийца. Но то, что Джироламо до них когда-нибудь доберется, было Федору ясно. Кажется, Антонелле тоже. Но раньше, чем Джироламо, до них добралась злая судьба…

Карла Иваныч, немчин поганый, все каким-то образом вызнал раньше Федора. И от него пошли, потянулись по имению слухи: барин у нас-де – воровской. Такой же холоп, как и прочие. И баба евонная чужеземная – холопка, поскольку жена ему венчанная. Барин-то покойный, граф Ромадин, так и не позаботился признать сына, дать ему вольную. И теперь вкупе со всем прочим имуществом, в числе трех тысяч душ крепостных, отойдут новому наследнику и мужик Федор Ильин, и женка его Антонина Ильина. Баба с прибылью – брюхатая, значит.

Наследником оказался племянник покойного Ильи Петровича, Павел Ромадин. Появился он в имении лишь на денек, уже в августе, и сразу всем сделалось ясно, что ни состояние бумаг, ни земель, ни люди его нимало не волнуют. Пролетел мимо Федора, который стоял среди прочих дворовых, – чудится, даже его не признал. На Антонеллу покосился повнимательнее, и у Федора сердце захолонуло, ибо славился Пашка с давних времен как превеликий женолюб. Не будь Антонелла уже на сносях, не дохаживай последние денечки, не миновать бы ей, подумал Федор, приставаний этого охальника.

Обошлось… но тогда он не знал того, о чем ведал теперь. Не знал, что, когда дошли до Павла в Санкт-Петербурге известия о смерти дядюшки и о полученном наследстве, появился у него в доме некий человек – смуглый и бледный, чернобородый, с неумолимым взором черных глаз и странным завитком черных волос на лбу, появился, будто дьявол-искуситель, и немедленно предложил такую сумму отступного от имения, что Павел, вечно обремененный долгами, подписал купчую, еще даже не вступив в права наследства.

Да какая была разница?! Уговор дороже денег, а суть уговора состояла в том, что в собственность нового владельца переходило в Красивом все, от пахотных земель до самых жалких сараюшек, от не рожденных еще детей до побочного графского сына и его иноземной жены, от самой дохлой коровенки до великолепных картин, коими был украшен господский дом.

Почему-то о картинах велась речь особенная. Пашка толком не понял, однако усвоил твердо: ежели хоть что-то, хоть одно полотно пропадет, сделку можно считать расторгнутой, а самому Павлу Васильевичу тогда лучше сразу заказать по себе панихиду. Было что-то в незнакомце неумолимое, пугающее, налагающее на человека печать смирения и рабского желания исполнить всякую его волю, и хоть отличался Пашка последней степенью легкомыслия, он ни на миг не вздумал ослушаться незнакомца, тем паче обмануть его. Нарочно для того и приехал в имение, чтобы поговорить с исполнительным, старательным, рачительным управляющим и доверить его немецкой пунктуальности исполнение сей воли нового владельца.

– Чтобы все до последней нитки и последней картины, поняли, Карла Иваныч?

– Будет исполнено, ваше сиятельство.

И ежели б не подслушал сего разговора Филя…

Но они не поверили, они с Антонеллой не могли поверить, они еще на что-то надеялись, хотя Федора уже гоняли на барщину вместе с прочими тяглыми мужиками – его даже в доме не оставили, – а ее миловали только из-за крайней тягости положения. Хотелось Карле Иванычу власть показать, да опасался загнать хрупкую чужеземку в гроб и этим нарушить целостность покупаемого имущества. Она гнула спину в девичьей над шитьем столового белья.

Нового владельца ждали со дня на день, но что-то еще задерживало его в Петербурге, какие-то последние хлопоты насчет бумаг. Видимо, он твердо решил получить право на Красивое по закону, чтобы никто и никогда не мог придраться. Только реляции его шли одна за одной – наказы управляющему, и даже такой тупица, как Карла Иваныч, понял в конце концов, что из всего ромадинского добра нового хозяина более всего интересуют четыре вещи: графский пащенок, чужеземка, ее будущее отродье и та самая картина, которую все лето малевал Федька Ильин (в ту пору их сиятельство молодой граф Федор Ильич) в своем флигеле.

Уразумев сие, управляющий начал опасаться за судьбу вверенного ему добра и уже порешил было запереть до времени хозяйского приезда Федьку Ильина в подвал, да и к бабе его караул приставить, но тут приключилось два события враз: иноземка разрешилась от бремени, это первое, – сыном разрешилась; а второе – нагрянул одноглазый фигляр Сальваторе Андреич, бывший гувернер барчука, обучавший танцеванию девок графского театра, ныне за ненадобностью закрытого навеки. Иноземное солнце, чудилось, дочерна сожгло его кожу, сделался он худ, как щепка, в лице появилось нечто жалкое.