Елена Арсеньева - Компромат на кардинала

Россия, Нижний Новгород, село Красивое,

июнь 1780 года

«А вот сейчас ка-ак наскочить сзади, да ка-ак хватить его по башке, чтоб треснула, будто тыква!»

Илья Петрович, задыхаясь, мчался по галерейке, стараясь ступать как можно мягче. Кровь стучала в ушах, оттого звука своих шагов он не слышал и воображал, что бежит совершенно бесшумно.

«Господи, да неужто и впрямь к ней идет, к Антонелле? – Илья Петрович придержал рукой скачущее сердце. – Ах же итальянский твой бог! Ах же матерь евонная!.. Верно отец Алексий говорил: они все враги рода человеческого, католики сии! Антонелла… чтоб тебя разорвало, утробищу распутную! Знал же, с первой минуты знал, что не к добру нам эта пришлая, не к счастью! Вот и сталось по-моему!»

Илья Петрович тяжело перевел дух и вдруг осознал: не радует его, что снова, как и всегда, он оказался прав. Да, он хорошо знает натуру человеческую, которая, увы, одинаково лжива на всем божьем свете, и незачем для понимания сего чуть не год мотаться по чужим краям, как мотался недавно воротившийся сын. Но господи ты боже мой, до чего же хотелось сейчас ошибиться! Чудилось, в жизни не ощущал он такой тоски, как в эту минуту, когда внезапно выяснилось: дивные черные очи снохи, увы, насквозь лживы, а каждое слово, произносимое ее чудными румяными устами, не что иное, как змеиный смертоносный яд. Все бы отдал за то, чтобы не оказаться правым… и старинная житейская мудрость: «Меньше знаешь – лучше спишь» – вдруг снизошла на Илью Петровича, словно божья кара.

Черт ли сорвал его нынче с постели? Черт ли внушил эту мысль: среди ночи сделать несделанное, а потом отправиться в дальний флигель, облюбованный сыном под мастерскую, и наконец-то объясниться с Федькою? Разве нельзя было нагрянуть туда еще днем – сразу, как только прибежал перепуганный Васятка и, запинаясь, путая слова, сообщил барину: Федор Ильич послали сказать, они-де картину свою не кончили, а потому не выйдут нынче ни к обеду торжественному, именинному, ни к ужину; может быть, только завтра появятся, да и то бабушка надвое сказала, об чем Федор Ильич и просили сообщить батюшке – с совершенным своим почтением.

Эта лакейская приставка – «с совершенным своим почтением», явно измышленная добросердечным Васяткою, дабы смягчить удар, наносимый барину, отчего-то оказалась именно той капелькой, которая переполнила чашу терпения Ильи Петровича. В первую минуту он даже не поверил своим ушам и оглянулся, чтобы спросить кого-нибудь, то ли услышал. И сразу встретился взглядом с Антонеллой, которая стояла на полшага сзади, по обыкновению чуть касаясь длинными худыми пальцами своего живота, уже вовсю заметного под складками мягкого черного платья. Пальцы вздрогнули, и темный, печальный взор Антонеллы словно бы тоже вздрогнул, огромные глаза на миг сделались испуганными, встретившись с растерянными глазами старого графа, а потом повлажнели, затянулись слезами, и увидел Илья Петрович жалость в этих глазах и понял, что сноха жалеет его, а значит, он не ослышался, значит, Федька на самом деле решился так оскорбить отца… при всех…

Вот именно что при всех!

При Ваське, который так и застыл, согнувшись в полупоклоне, потупив свои голубенькие глазенки, внутренне подрагивая от страха: не ему ли первому перепадет та пара или тройка тумаков, которые разъяренный барин желал бы обрушить на своего непутевого сыночка, а за невозможностию сего отведет душеньку на покорном холопе?

При управляющем Карле Иваныче, который стоял с равнодушным выражением своего неопрятного, толстогубого лица, крепко прижмурясь, словно солнышко било ему в глаза. Эта жирная немецкая колбаса силилась сделать вид, будто ничего не слышала, будто Васька не сообщил только что во всеуслышание: молодой граф-де на батюшку своего наплевал с высокой колокольни! – а так, прочирикал нечто невразумительное, не заслуживающее ни капли его, Карлы Иваныча, внимания.

При скрипаче Филе, который аж руками развел от изумления такой несусветной наглостью своего молочного брата и, понятно, от огорчения: conсerto grosso 2, на подготовку коего убито было нынче столько сил, времени, сорвано старым барином столько голосу, измочалено столько розог об актерские спины, слез девками-танцорками пролито, пережжено щипцами столько волос, изведено румян да помад не менее пяти фунтов, а уж сколько аршин материй разных на туалеты