Сергей Лушников - Излом

Мужичок, схватив свое транспортное средство, поспешил к нам, при этом тщательно приглядываясь к идущей колонне. Притормозив возле мужчины, Тарасенко, широко открыв дверь, ступил на еще влажную землю – последствие тумана.

Мужичок как-то нервно кивнул, да так сильно, что с его переносицы едва не слетели такие же крохотные очочки.

– Зд – ра-вс-тв – уй-те, – заметно заикаясь, произнес встречающий нас мужчина. Волнуется что ли? Или убийство так подействовало на него?

– Доб… – машинально начал полковник, но осекся на полуслове, понимая, что слово «доброе» в данной ситуации будет неуместно. Какое же оно доброе, если тут такое! – Это вы нас проведете?

– Дд – а, – и голова мужичка мелко затряслась.

Я догадался, что мужчина страдает заиканием, хотя изначально его поведение я принял как результат волнения или смятения, вызванное произошедшим событием, которое взбудоражит без сомнения все население Преображенки.

– З – а мн – ой, – махнул заика, и лихо вскочив на велосипед, словно циркач, покрутил на проселочную дорогу, которая видно и вела к тому месту, где и был обнаружен труп сына председателя. Вот такой нам выдался провожатый.

– Кто это? – спросил я полковника, как только мы ввязались за нашим проводником.

– Местный почтальон. Сторож с баштана первым делом бросился на почту, чтобы позвонить в управление, а после звонка, направил его нам навстречу, чтобы показать место.

– Смекалистый сторож, – похвалил я пока неизвестного сторожа, который действовал весьма правильно и решительно.

– Посмотрим скоро на этого, как ты говоришь, смекалистого. Лишь бы он ничего не начудил.

Я понял, к чему вел Тарасенко, продолжая всматриваться в горизонт. Наш провожатый так лихо ехал на велосипеде, что мы едва поспевали за ним. Сразу видно – человек здешний, абориген – одним словом, и знает все вокруг, как свои пять пальцев. Миновав сбросной канал, маленький и узкий, служивший как я понял для орошения полей, перед нами предстало поле кукурузы – царицы полей, любимица бывшего генерального секретаря, отводя именно этой культуре передовые позиции в развитии сельского хозяйства.

Стебли росли один к одному, а початки уже налились спелостью. Эти высокие сочные стебли, с почти готовыми плодами, шли аккуратными ровными рядами, тесно примыкая один к другому. Сквозь открытое окно я слышал, как тихо шелестели, зеленые мечевидные листья.

И где-то здесь, среди всего этого засеянного царства, лежал совсем еще юный парень, мальчишка даже, который уже не сумеет насладиться всеми прелестями жизни. На душе как-то сразу стало тяжело, словно кто-то невидимый сдавливал меня так, отчего мое дыхание стало прерывистым и глубоким.

Впереди замаячила полевая сторожка – ветхое зданьице, построенное на скорую руку, на сезон полевых работ. Мы подъезжали, и я вмиг почувствовал, как в машине зависло напряжение. И не только у нас с Тарасенко, но и видавшего многое нашего водителя – Филиппова, прошедшего войну, смотря смерти прямо в глаза.

Проводник сбавил ходу, а затем и вовсе остановился около сторожки. Так же ловко соскочил с велосипеда, как и, запрыгнув на него, он, взмахнув рукой вперед и проследив за его жестом, мы заметили на арбузном поле одинокую фигуру. Со стороны казалось, что человек замер, как-будто вкопанный; никаких движений, даже в нашу сторону. А ведь ему было слышно, что подъезжают машины. Вид смерти так заворожил? – подумал я, покидая уютное и такое теплое, насиженное сиденье «Волги», навстречу прохладному, еще пропитанному туманом воздуху, проникающему сквозь наши одежды. Съежившись от подкараулившей нас утренней свежести, я пошел к месту, где как я понял и был обнаружен труп сына председателя колхоза «Светлый путь».

Каждое место, где совершилось убийство, для меня было некой особенной зоной. И название ей – зона смерти. Изолированная область, которая же конечно в моем восприятии отличалась от окружающей среды. В ней – в моей воображаемой зоне смерти, существовали невидимые границы, которые пересекались с линиями жизни – еще пульсирующими, не успевшими полностью отойти в тот – иной мир, о котором так часто говорят, когда умирает человек. Для меня она была еще эфемерной, ощутимой, только протяни руку и вдыхай то особое амбре, которой так насыщена смерть.

Загорелое тело сразу бросалось в глаза, еще задолго до того, как мы к нему подступили. Оно – тело, казалось чьим-то нелепым розыгрышем, находясь среди налитых, темно-зеленых арбузов, покрытые каплями росы, отчего они казались бутафорскими, словно сделанные из папье-маше, ну прямо привезенные из отдела игрушек.