Олег Хафизов - Сабля Волынского

Перед сном, размышляя о семействе Волынских, Родионов доходил в своих бреднях до того, что желал патрону какой-нибудь беды, из которой он мог бы его выручить. Например, во время войны турки могли бы захватить Артемия Петровича в плен и, после страшных мучений, тащить за цепь на плаху, а он, Родионов, мог неожиданно врубиться в ряды янычар и, уступив патрону своего коня, спасти его от страшной казни.

Правда, после подобной сцены Родионов должен был бы непременно погибнуть от турецких ятаганов, и Волынский не мог бы выдать за него свою дочь Анну, как Дмитрий Донской выдал свою любимую сестру за Боброка. После гибели Родионова Анна, пожалуй, должна была выйти за этого немецкого учителя рисования, которого зовут то ли Иоганн, то ли Теофиль, а это совсем нехорошо, совсем. Совсем нехорошо… или нешорохо… и с чем это со всем? Однако на этом месте мысли прапорщика начинали путаться, и он засыпал.

Однажды в зал для живописи явилась целая толпа гостей, собравшихся к Волынскому для кого-то важного совещания и вышедших на перерыв. Среди них Родионов узнал обер-прокурора сената Соймонова, графа Мусина-Пушкина, архитектора Еропкина, моряка Хрущова, а также увидел своего брата Ивана и, что самое странное, дворецкого Кубанца, который держался среди этих персон так же спокойно и уверенно, как среди себе подобных.

Находясь еще в возбуждении от какого-то спора, который, очевидно, происходил в кабинете Волынского, Хрущов, обращаясь к министру, горячо воскликнул:

– Ваша книга, она будет полезнее книги Телемаковой!

Волынский порозовел и скромно потупился.

«Надо бы узнать, что это за книга, чтобы не опростоволоситься», – подумал Родионов, снимая свою польскую шапку и почтительно кланяясь.

Барышни Волынские при чужих не смели обвивать отца, как обычно, но Петя подошел к Артемию Петровичу и уткнулся головой в его грудь. Волынский поцеловал сына в макушку и сказал:

– Слышал, Петруша? Ты еще будешь гордиться своим отцом.

– Я и то горжусь, батюшка, – отвечал Петя застенчиво, в грудь отца.

Гости стали рассматривать почти законченную картину, удивляясь тому, что русский живописец мастерством не уступал иностранным.

– Здесь, я полагаю, будет изображен герб? – указал Еропкин на незакрашенное место над «педесталом».

– Я как раз хотел справиться насчет этого у его высокопревосходительства, – отвечал Теплов. – Снизу будет герб князей Волынских в виде белого креста на алом щите. Верно ли я понял, что над ним будет еще один герб – ездец с копьем, попирающий дракона?

– Это герб Великого княжества Московского? – уточнил Петя.

Его отец кивнул и задумался.

– А что нам ездец? – произнес он, как бы обращаясь к самому себе. – Мы живем не в московском княжестве, а в империи Российской. Василий, принеси господину студенту куверт с печатью ее императорского величества. Печать вырежь и дай для образца, чтобы герб был изображен во всей точности.

– Слушаю, – отвечал Кубанец с низким поклоном.

Работа над фигурами была завершена. Гости пили кофей, и Анна, переодевшись в пышную голубую робу, спустилась проводить Родионова.

Стоя рядом с Анной целые часы на расстоянии вытянутой руки, Родионов, как ни странно, не имел возможности как следует с ней переговорить. К тому же, он не смел обращаться с нею так же вольно, как с младшими девочками Волынскими. Не раз он воображал себе такую обстановку, в которой это могло бы произойти, чтобы выяснить отношение Анны к этому красноречивому учителю Иоганну-Теофилю, с которым она так часто оставалась наедине и разговаривала гораздо охотнее и веселее, чем с Родионовым.

Когда же возможность такой рекогносцировки наконец предоставилась, и они остались тет-а-тет, он смог только вымолвить:

– Вы читали «Телемака»?

– Это французский роман Фенелона, – отвечала Анна.

– Сплошная любовь?

– Скорее – философия. Да ну его, этого Телемака! У меня для вас есть подарок на память от мнимой невесты.

Слово «мнимая» больно кольнуло Родионова. Он хотел возразить, но не нашелся. Анна сняла с шеи овальный образок на шелковой ленте. Она поцеловала образок и, приподнявшись на цыпочки, повесила его на шею прапорщика. На образке был изображен темноволосый пожилой святой в чешуйчатой броне, со щитом в одной руке и тоненькой тростинкой копья – в другой. Глаза святого были печальны, словно он заранее знает все то, что суждено Родионову, и жалеет его за это.

Родионов жадно поцеловал иконку, еще теплую от тела девушки, в том месте, которого только что коснулись ее губы, и спрятал ее под воротник сорочки.