Олег Хафизов - Сабля Волынского

– Как же он закончил свои дни? – просила Анна, поводя плечами под тяжестью старинных украшений.

– Старость его была печальна, – отвечал Теплов. – Любимый сын Дмитрия и Анны, пятнадцатилетний Василий, убился насмерть, катаясь на лошади. Смерть единственного наследника толико поразила сердце старого воина и его достойной супруги, что они оба удалились в монастырь, где и преставились.

После этих слов Теплов, сболтнувший лишнего, прикусил язык и уже ничего более не рассказывал до конца сеанса. Если то, что он сказал, было верно, то у Анны Ивановны и Дмитрия Михайловича не оставалось взрослого потомства, и нынешние Волынские по женской линии пошли от первой жены Боброка, а не от великих московских князей.

К счастью, дети так долго не выдерживали серьезного тона, и на Марию снова напало игривое настроение.

– Жених Анеты напугал верблюда! – выкрикнула она, и пошли опять гримасы, смешки и толчки.

По окончании сеанса модели переодевались в современное платье, Родионов смывал свои усы, и все шли обедать. Волынский в эти дни был страшно занят, где-то заседая и что-то обсуждая буквально с утра до ночи, но иногда ненадолго выходил в трапезную повидаться. Его обращение с детьми было удивительно и умилительно для Родионова, выросшего среди братьев, на постоянных окриках и подзатыльниках.

Увидев отца, все дети от царственной Анны до маленького Пети выскакивали из-за стола и висли на высоком, мощном Волынском, как на том самом генеалогическом древе, которое только что изображал художник. Волынский ласкал их всех, называя уменьшительными именами: Анютушка, мой ангел, Машенька, дружок, Аленушка, душенька, Петрушенька, мой свет и так далее, так что совершенно было незаметно, чтобы он предпочитал одного из них, а другим, включая неродную Елену, оказывал некоторую холодность.

Он не забывал дружески поздороваться с прапорщиком, живописцем и немецкими учителями, на которых в это время распространялась часть его львиного благодушия, а затем расспрашивал каждого из детей о его делах и успехах.

Анна, которой Родионов с первого взгляда приписал какую-то неземную эфирность, удивляла его деловитостью и практичностью, докладывая отцу о том, сколько она заказала коробок кофея и почем, или сколько следует заплатить ювелиру за изготовление праздничного убора из бриллиантов. Похоже было, что эта принцесса больше других детей унаследовала отцовской сметливости, и, если бы в нашей стране женщин назначали министрами, из нее также вышел бы толковый кабинет-министр.

Другие сестры Волынские, хотя и без пяти минут невесты, напротив, вели себя совершенно по-детски, хвалились перед отцом и дядей каким-то картинками и вышивками и просили денег на какую-нибудь безделицу. Запросы их были, по разумению Родионова, самые умеренные: какая-нибудь лента или тесьма, веер или колечко. Все их просьбы, как правило, легко выполнялись.

Что касается Пети, то его интересы были в основном умственные. Он выяснял у отца значение того или иного военного термина, сообщал ему собственные научные сведения или мнения. Например, он предлагал захватить Константинополь у турок и, восстановив православие во всей бывшей Византийской империи, объединить ее с Западной Римской империей, однако уже не под властью римского кесаря, показавшего свою зловредность, а под скипетром царя.

– К тому все уповательно идет, – соглашался отец. – Но криво.

Особенно же нравилось Волынскому-отцу, когда Петрушенька демонстрировал свои знания иностранных языков, действительно, очень недурные для его возраста.

Однажды, после того, как, по указанию учителя, Петя наизусть прочитал на латыни большой отрывок из какого-то Вергилия или Горация, Волынский, расцеловав сына, обратился к Родионову:

– Что, брат Родионов, умел ты так шпарить на латыни в одиннадцать лет?

– Никак нет, – отвечал прапорщик честно, а про себя добавил, что и в восемнадцать знает на этом языке только “ave”, “vale”, да еще, пожалуй, “credo”.

К этому времени Родионов так же обожал своего патрона, как Петя Волынский – самого Родионова. Все ему нравилось в его начальнике: его высокая, сильная, но стройная фигура, его легкая танцующая походка, его манера постоянно шутить, как будто он говорит серьезно, и высказывать самые серьезные и даже трагические вещи в шутливой форме. Его непременная элегантность и в самой неформальной домашней обстановке. Его львиная нежность, под которой угадывалась львиная же свирепость.