Олег Хафизов - Сабля Волынского

Что скажете, господа ученые мужи?

– Разве то, что Крымского ханства тогда не существовало, – отвечал Татищев.

– Да вот еще то, что вышло длинновато для гравировки, – заметил Еропкин. – Здесь на целую книжную страницу, а надо бы на три или четыре раза покраче.

– И то правда. Вот ты, господин гоф-бау-интендант, и составь мне таковую надпись, вдвое короче, но в той же силе.

Драгоценная реликвия вернулась в футляр. Вечер продолжался музыкой, играми и танцами. Глубоко за полночь, собираясь домой в числе последних гостей, Родионов услышал, как Волынский, провожая какого-то морского офицера, сказал ему вполголоса, заговорщицки:

– Приходите завтра в ночь, будут не те разговоры.

А затем, подойдя еще к какому-то важному господину, повторил:

– Завтра в полночь, займемся важным делом.

Одуревший от плясок и шампанского, Родионов возвращался на свою квартиру в полном восторге от сегодняшнего вечера и гадал: что же это за конспиративная встреча готовится завтра среди приближенных министра? Чем таким запретным и тайным могут заниматься столь важные люди, которым дозволено все?

Захмелевшему Родионову не приходило в его юную голову ничего, кроме какой-то невероятно извращенной оргии в стиле тех вакхических сцен, что изображены на потолке в доме Волынского. Прапорщик, наверное, был бы разочарован, если бы услышал то, что читают и пылко обсуждают на своих закрытых собраниях конфиденты Волынского. И все эти проекты, резолюции и пропозиции вряд ли вызвали бы его интерес, даже если бы он что-то в них и понял.

Услуга Родионова кабинет-министру не осталась без последствий. Положим, он и не совершил ничего выдающегося, доставив в срок посылку из Москвы, но то, что реликвия попала в руки Волынского в добрый час, именно через прапорщика, было замечено. Артемий Петрович распорядился, чтобы Родионов в указанное время являлся в его дом для выполнения довольно необычного, но не обременительного и даже приятного задания. Он должен был позировать для картины с изображением родословного древа Волынских.

Эскиз для этого большого полотна, наподобие тех, что Волынский видел в домах польских аристократов, был выполнен Еропкиным. На нем было изображено огромное раскидистое дерево, с «крушками» – то есть, кружками, висящими на ветках. В каждый из таких «крушков» должны были быть вписаны имена всех известных мужских представителей рода Волынских от Дмитрия Михайловича по прозвищу Боброк до малолетнего Пети.

Рядом с древом изображен был «педестал», то есть обелиск с гербом и надписью, отражающей роль Боброка-Волынского в Куликовской битве и его родство с правящим домом Москвы. Эту надпись Артемий Петрович собирался выбрать из Синопсиса – первого русского пособия по истории, включающего вариант «Сказания о Мамаевом побоище» и гораздо более достоверного, чем авантюрная повесть «иезувита».

К «педесталу» были прикованы цепями люди в турецком платье, изображающие плененных Мамаевых татар. А под древом стояли основатели рода Волынских. Справа – князь Волынский Дмитрий Михайлович Боброк, а слева – его супруга, великая княжна Московская Анна Иоанновна. Боброк-Волынский держит в правой руке булаву в знак воинской власти, а над великой княжной витает «гениум», то есть, ангел, с короной Великого Московского княжества.

Живописное исполнение этого художественного замысла было поручено лучшему из учеников семинарии при Александро-Невской лавре по классу рисования Григорею Теплову, освоившему приемы западноевропейской живописи, как никто из начинающих русских живописцев. Поскольку же для достоверного изображения человеческих фигур художнику Теплову, как и его европейским коллегам, требовались модели, то роль Боброка была поручена статному прапорщику Родионову, а роль великой княжны – ее потомку и тезке, прекрасной Анне Волынской.

Работа над картиной превращалась в целый спектакль с участием всего юного поколения дома Волынских. Прежде всего, Родионова требовалось вырядить польским паном, поскольку, как известно, Дмитрий Волынский был выходцем из польско-литовских земель. Из обширного гардероба отца сестры Волынские составили полный костюм польского пана, привезенный Артемием Петровичем из его путешествий, вместе с другими иноземными одеяниями. Прапорщик надел лазоревые шелковые шаровары, желтые сапожки из мягкой кожи с высокими каблуками и загнутыми носами, узкий парчовый кафтан или халат с частыми перламутровыми пуговицами и, поверх него, еще один просторный длинный кафтан с рукавами до колен, посередине прорезанными так, чтобы в них можно было вставлять руки, называемый, кажется, кунтуш.