Роберт Маккаммон - Зов ночной птицы

— Я сам тебя убью! — кричал Бидвелл, вздувшиеся жилы на шее которого грозились лопнуть. — На куски разорву за все, что ты натворил!

— Им займется закон, — сказал Мэтью. — А сейчас, пожалуйста… присядьте и сохраняйте достоинство.

Бидвелл неохотно вернулся к своему стулу, плюхнулся на него всей массой и стал смотреть прямо перед собой, хотя мысли о мести еще вспыхивали язычками пламени в его глазах.

— Надо полагать, вы сейчас очень довольны собой, — обратился Джонстон к Мэтью и, запрокинув голову, шмыгнул носом. — Герой дня и все такое. А я стану для вас первым шагом к судейской мантии?

Мэтью сообразил, что этот манипулятор вновь взялся за свое и старается перевести его в положение оправдывающегося.

— Теперь о кладе, — сказал он, игнорируя замечание актера. — Каким образом вы о нем узнали?

— Кажется, у меня сломан нос.

— Клад, — стоял на своем Мэтью. — И не пытайтесь продолжать свою игру.

— Ах да, клад! — Он закрыл глаза и снова втянул носом кровь. — Скажите, Мэтью, вам случалось бывать в Ньюгейтской тюрьме?

— Нет.

— И молите Бога, чтобы туда не попасть. — Джонстон открыл глаза. — Я провел там один год, три месяца и двадцать восемь дней, отбывая срок за долги. Там правят бал сами заключенные. Да, на входах есть охранники, но внутрь они не суются из опасения за собственные глотки. И все они — должники, воры, пьянчуги, сумасшедшие, убийцы, растлители детей и насильники над собственными матерями… согнаны в кучу, как животные на скотобойне, и… поверьте… чего там только не сделаешь просто ради выживания. Знаете почему?

Он вернул голову в нормальное положение и ухмыльнулся Мэтью, а из его ноздрей потекли алые капли.

— Потому что никому… никому… кроме тебя самого, нет дела до того, будешь ты жить или умрешь. Каждый сам за себя, — прошипел он, и вновь какая-то лисья, жестокая тень промелькнула на его лице. Он кивнул и кончиком языка слизнул с губы кровь, блеснувшую при свете свечей. — Когда на тебя набрасываются и хватают сразу трое или четверо, ничего хорошего тебя не ждет, можешь быть уверен. Я видел, как людей избивали так, что их внутренности превращались в месиво. И даже умершего человека они продолжали бить, пока не остынет тело. Били уже мертвеца. И ты вынужден — да, вынужден — опускаться до этого уровня и присоединяться к убийцам, если хочешь прожить еще один день. Ты должен вместе с ними орать и завывать по-звериному, должен бить и толкать… и жаждать убийства… потому что при малейшем проявлении слабости они набросятся уже на тебя и это твой измочаленный труп будет на рассвете сброшен в мусорную яму.

Он наклонился вперед, уже не обращая внимания на капающую из носа кровь.

— Сточная канава там проходит прямо через общий зал. Мы узнавали, что на улице идет дождь и насколько он силен, когда сточные воды начинали заливать нам ноги. Я видел, как двое мужчин дрались до смерти из-за колоды карт. Драка закончилась, когда один из них утопил другого в этой омерзительной жиже. Вам бы понравился такой способ кончины, Мэтью? Утопление в человеческом дерьме?

— Есть ли какая-то мораль в этих ваших излияниях, сэр?

— О, безусловно, есть! — Джонстон широко ухмыльнулся. Окровавленные губы и блеск в глазах придавали ему безумный вид. — Нет слов, достаточно грубых, и выражений, достаточно извращенных, чтобы описать Ньюгейтскую тюрьму, но я хочу дать вам понятие об обстоятельствах, в которых я очутился. Тамошние дни были ужасными… но потом наступали ночи! О, это благостное погружение во тьму! Я чувствую это даже сейчас! Прислушайтесь! — прошептал он. — Вы их слышите? Они зашевелились. Они сползают со своих тюфяков и крадутся в кромешном мраке. Слышите? Скрип лежака вон там — а теперь там, и где-то еще! Слушайте… кто-то зарыдал? Кто-то взывает к Господу… но отвечает всегда Дьявол.

Дикая ухмылка Джонстона исчезла.

— Пусть это место было ужасным, — сказал Мэтью, — но вы там все-таки выжили.

— В самом деле? — спросил Джонстон, и этот вопрос повис в воздухе. Он встал и скривился, перенося вес на только что избавленную от бандажа ногу. — Эти фокусы с коленом мне даром не прошли, увы… Да, я выжил в Ньюгейте, потому что догадался предложить собранному там зверью новое развлечение, помимо кровавых расправ. Я начал развлекать их пьесами. Точнее, сценами из пьес. Я играл все роли, меняя голоса и диалекты. То, что не мог вспомнить, домысливал по ходу представления. Они никогда не замечали подмены текста, — впрочем, им было все равно. Особенно их веселили сцены, в которых выставлялись в смешном или глупом виде судейские чиновники, но таких сцен в нашем репертуаре было всего ничего, и тогда я начал сам их выдумывать или просто импровизировать. И неожиданно я сделался очень популярным. Стал этакой жемчужиной среди отбросов.