К Сэнсом - Стенание [другой перевод]

— Идут! — прокатился по толпе гул голосов.

Все возбужденно зашевелились, вытягивая шею и поворачивая голову к Гольбейновым воротам. Из-за них в чистом холодном воздухе раздались песнопения, но потом несколько минут снова ничего не происходило. Люди подпрыгивали и топали ногами, а некоторые начали недовольно ворчать: уж больно лютым был мороз.

Рядом со мной произошло какое-то движение. Я обернулся и увидел Барака, пробирающегося сквозь толпу к нам. Тамазин, как и прежде, смотрела на меня полным ненависти взглядом.

Джек здоровой рукой взял Николаса за локоть:

— Как дела, Никки-малыш? Я не видел тебя с той ночи. Все в порядке?

— Да… все хорошо. А как вы с Тамми поживаете? — отозвался молодой человек.

Овертон казался изумленным. Да и действительно, тут было чему удивляться: ведь когда он, еще в октябре, как-то решил навестить Барака, Тамазин захлопнула дверь прямо у него перед носом. Деньги, которые я посылал ей через Гая, возвращались без объяснений.

— Как он с тобой обращается? — спросил Джек, кивнув на меня. — Сильно загружает?

— Ну… да. Нам очень не хватает тебя в конторе, — пробормотал Ник.

Барак повернулся ко мне:

— А вы как поживаете, мастер Шардлейк? — Его глаза на одутловатом лице были полны боли и потрясения.

— Неплохо. Жаль, что не получаю от тебя никаких известий… — ответил я.

— Слушайте, — тихо сказал мой бывший помощник, — у меня мало времени. Тамми не хочет, чтобы я с вами разговаривал. Я только пришел сказать, что у меня все в порядке. Мне тут поступило предложение от группы стряпчих поработать с ними, когда немного поправлюсь, — разговаривать с клиентами, искать свидетелей и прочее. В общем, делать такие вещи, где не нужны две руки. Так что не волнуйтесь.

— Я страшно сожалею, Джек, страшно, — сказал я. — Тамазин права, считая, что в этом полностью виноват я.

— Чушь какая! — заявил Барак с отголоском прежней энергии. — Я сам решил участвовать во всем этом и сам врал жене о том, чем занимаюсь. Или я уже не отвечаю за свои решения?

Спазм гнева исказил его лицо, и я понял, что в своих собственных глазах Джек уже не совсем полноценный мужчина. Я ничего не ответил.

— Как поживает новорожденная? — спросил Николас. — Мы слышали, что у тебя появилась дочка.

— Да, девчонка сильная и здоровая, голосок у нее дай боже, совсем как у матери. Не дает никому покоя за милю от Линкольнс-Инн! Мы хотим назвать ее Матильдой.

— Поздравляю, Джек, — тихо сказал я.

Барак оглянулся через плечо на Тамазин:

— Ну, мне лучше вернуться. Слушайте, когда я снова выйду на работу, со мной можно будет связаться. А насчет этого, — он кивнул на свой пустой рукав, — теперь обрубок заживает, и Гай обещал сделать мне какую-то специальную насадку. Она не заменит руку, но, наверное, будет лучше, чем ничего. А Тамми — дайте ей время, она непременно смягчится. Просто ей, наверное, легче обвинять в случившемся вас, чем меня.

В этом была доля правды. И все же миссис Барак имела полное основание винить меня в увечье ее мужа, да я и сам полагал, что сие полностью на моей совести. Джек кивнул мне и снова повернулся к жене. Тамазин видела, как он говорил со мной, и ее взгляд приобрел теперь оттенок уныния и безнадежности, что глубоко ранило мое сердце. Я отвернулся.

Гул голосов прекратился, толпа снова затихла. Песнопения, которые раздавались за Гольбейновыми воротами, приближались и стали громче. Все сняли головные уборы. Я стянул капюшон и ощутил, несмотря на сержантскую шапочку, ледяной воздух. Два распорядителя похорон проскакали под главной аркой, проверяя, свободна ли дорога. Потом под широкими сводами, продолжая петь, прошли хор и священники из королевской часовни. За ними следовало сотни три человек в новых черных плащах и с факелами в руках — бедняки, которые по традиции возглавляли похоронную процессию, когда хоронили великих людей. Что ж, теперь в Англии нищих было в избытке, больше, чем когда-либо прежде.

За ними следовали всадники, десятки всадников со штандартами и флагами. Они определенно были не из бедных — высшие персоны королевства в окружении йоменов. Я узнал некоторые лица: Кранмер, Ризли, Пейджет — и склонил голову, якобы скорбя. Наконец они проехали, и показался огромный катафалк. Один из юристов у меня за спиной, оттолкнув Николаса, в раздражении воскликнул:

— Отойди, жердина, дай посмотреть!

Катафалк тянула восьмерка здоровенных коней под черными попонами, а под золотым балдахином стоял огромный гроб, на крышке которого лежала восковая фигура короля Генриха VIII, поразительно похожая на живого, но не на такого, каким я видел его летом, а на того, что был запечатлен на фреске Гольбейна: в расцвете сил, с рыжими волосами и бородой, с мощным, налитым силой телом. Фигура была одета в усыпанный драгоценностями бархат, а на голове у правителя был ночной колпак. Черты его были полны умиротворения и покоя — вряд ли при жизни у Генриха когда-либо было такое выражение лица.