Стасс Бабицкий - Голем прячется в тенях

МАРТИНА (вспоминая) . А ведь верно! Бабушка меня посылала, с запиской… Вы что же, с тех пор меня запомнили? По вот этому свету?

МОРАВЕЦ (все еще улыбаясь) . Я всех помню. Кого раз увидел, из памяти уже нейдет. За столько лет так и не определился, дар это или проклятие.

МАРТИНА (перебивает) . А почему у панночки на портрете свет мерцает?

ПАННОЧКА С ПОРТРЕТА (тихо-тихо, голос звучит с небольшим эхом и звоном серебряных колокольчиков) . Потому что я умерла…

МАРТИНА (возбужденно). Вы слышали? Пане Ладислав, она и вправду говорит! Как же такое возможно? Если она… умерла…

МОРАВЕЦ (тяжело вздыхая) . Зелье, что ты выпила, позволяет услышать душу, которая умерла, но все еще не упорхнула на тот свет. Пока тело не опустили в могилу, душа летает над Прагой, подобно голубю, и если призвать ее, то непременно откликнется. Говорят они скупо, это трудно и больно…

МАРТИНА (удивленно). Разве после смерти человека душа может болеть?

МОРАВЕЦ (грустно) . Почему же нет? Разве у тебя не болит душа временами?

МАРТИНА (чуть раздражаясь). У меня и зуб иной раз болит. Но когда закопают мое тело, надеюсь, это прекратится.

МОРАВЕЦ (задумчиво). Зуб… Зуб – он часть твоего тела, как железный прут – часть тюремной решетки. А душа в этой тюрьме – узница. Она если болит, то сама по себе. Э, да что тебе объяснять? Все равно ума не хватит, чтобы понять!

Пауза .

МАРТИНА (осторожно) . А панночка на портрете? Она что же, не погребенная?

МОРАВЕЦ (понурившись) . Этого в двух словах не расскажешь.

МАРТИНА (уговаривает) . А вы попробуйте, пане Ладислав… Вы ведь любили ее, да? И сейчас любите? Ой, смотрите, она кивнула. Она тоже просит вас во всем признаться. Снова кивнула, пане алхимик!

МОРАВЕЦ (к портрету) . Янинка, ты действительно хочешь, чтобы она все узнала? Будь по-твоему… (к Мартине) Слушай, девочка. Слушай… Много-много лет назад этот город обстреливали австрийские пушки. Я был молод и горяч, больше всего ценил свободу и потому с рассветом побежал на крепостную стену, чтобы защищать Прагу. Со мной были четверо верных друзей, моих соратников, моих братьев. Пять гордых орлов решили спасти родное гнездо силой своей магии! (к портрету) А надо было спасать тебя, Янинка… (снова к Мартине) Мы с утра до ночи отбивали вражеские снаряды, они взрывались, не долетая до стен. Лишь одно ядро прорвалось через магическую защиту, и угодило точнехонько в наш дом! Вечером я нашел любимую под развалинами. В ней еле теплилась жизнь, доктор сказал, что осталось всего пару часов, вряд ли больше. Но я не мог отпустить Янинку. Сердце мое разрывалось на части, и я решил вернуть любимую при помощи магии. В кромешной тьме я написал ее портрет, и на рассвете, когда душа выпорхнула из тела, поймал в эту ловушку. Заключил внутри рамы из ясеня и клена.

МАРТИНА (осторожно) . Почему же вы ее до сих пор не воскресили?

МОРАВЕЦ (убитым голосом). После тяжелого дня и кошмарной ночи, я уснул у смертного ложа Янины, обнимая этот портрет. Меня ждали на крепостной стене. Ждали братья-магики. Ждали тысячи людей… Но я не пришел. Пушки князя Виндишгреца в тот день били без промаха, и Прага пала. Я предал целый город, но это не самое страшное. Я предал Янину! Четверо «Богемских орлов» погибли в бою, а без их помощи я не сумел вернуть любимую к жизни. Более тридцати лет из кожи вон лезу, но вся моя магия бессильна. Лишь говорить с ней удается, благодаря этому зелью, и хочется говорить сутки напролет, но каждое слово причиняет такую боль… И ей, и мне…

МАРТИНА (резко). Так освободите ее из портрета!

МОРАВЕЦ (с болью в голосе) . Да разве я не пытался? Портрет нельзя уничтожить – хоть режь его, хоть в огонь бросай. Янина будет заточена в нем до тех пор, пока я не умру, только после этого наши души соединятся в вечном покое.

Рыдает .

Когда-нибудь это произойдет, а пока ей приходится томиться в плену проклятой картины.

МАРТИНА (рассказывает). Мне стало искренне жаль этого пьяного старика. Когда пане Ладислав зарыдал, я подошла поближе и протянула ему платок. Он даже не взглянул. Я положила платок на стол, прямо перед портретом, а потом – сама не знаю, что на меня нашло, – погладила алхимика по голове. Провела рукой по волосам, спутанным в колтуны, и вздрогнула. Какой же он все-таки неряшливый! Стократно пожалела о внезапном порыве сострадания. Моравец почувствовал мое отвращение, но истолковал по-своему.