Тимур Максютов - Атака мертвецов

Конница вышла тремя колоннами накануне Нового года; семьдесят сотен и эскадронов – все, способные держаться в седле, были собраны в отряде Мищенко. Кубанцы и терцы, казаки донские и забайкальские; приморские драгуны, конные сотни пограничной стражи… Верховые из охотничьих команд восточносибирских стрелков, колотя в бока невысоких лошадок мягкими ичигами, унеслись вперёд разведывать путь.

Огромный обоз в полторы тысячи мулов, нагруженных припасами, плёлся едва; застревали в грязи батареи конной артиллерии, из-за чего вместо лихой скачки выходило топтание шагом – едва ли не медленнее пехоты. На крутых берегах реки Ляохэ то и дело вспыхивали костры: китайские шпионы сигналили японцам о русском рейде; о внезапности не было и речи.

Казачьи разъезды рыскали по округе; добычей их были отдельные фуражирные команды да десяток-другой повозок. По мере приближения к Инкоу то и дело вспыхивали стычки: японцы издалека обстреливали кавалеристов и, получив отпор, немедленно скрывались в сопках; казаки ругались, мечтая о настоящем, горячем деле – но враг избегал прямого столкновения.

Добрались наконец до цели набега: редкие огни Инкоу замаячили впереди. Разведчики донесли о свежих траншеях: нападения ждали, и атаковать в конном строю было бы самоубийством. Выбрали пятнадцать сотен, едва пятую часть наличных сил; наскоро довели задачу: атаковать в пешем строю, проникнуть в город, сжечь всё – и уходить.

Станичники, выслушав приказ, заворчали: пешком воевать казак не любит, да и не обучен. Но делать нечего: оставили лошадей коноводам и, бурча, побрели в ночь, цепляясь шашками за кусты.

Вечером 30 декабря конная артиллерия заняла позиции на высотах и открыла огонь: снарядов не жалели, паля по тёмному городу. Вот вспыхнуло зарево в одном месте; загорелись, весело швыряя искры в ночное небо, дровяные шпалеры; рванул снарядный склад; и спустя полчаса полыхало по всему горизонту.

Стало светло; пожары осветили густые цепи казаков, и японцы открыли яростный огонь – как днём на стрельбище. Наших, наоборот, пламя слепило, прятало вспышки выстрелов из «арисак» в оранжевом бушующем мареве; казаки кричали, накатывали бестолково – и отступали, оставляя раненых и убитых. Метались в темноте ординарцы, передавая противоречивые приказы; сотни действовали невпопад, не дожидаясь соседей, – и вновь отползали назад, под прикрытие кустов…

Мищенко в отчаянии велел резерву приготовиться к атаке, но теперь в конном строю, чтобы преодолеть мёртвое, насквозь простреливаемое пространство одним махом и обрушить шашки на японские головы. Эскадроны и сотни уже выстроились, ожидая сигнала; кони, чувствуя близкую атаку, ржали, рыли землю копытами; позвякивала сбруя, всадники проверяли, легко ли выходят клинки из ножен, поудобнее перехватывали пики.

– Ваше высокопревосходительство! Разведчики вернулись: японцы рядом, пять батальонов. Отходить надобно.

Генерал выругался. Скомандовал отбой.

Несмелый рассвет осветил оставленные батареями позиции; остро пахли сгоревшим порохом латунные гильзы. Японцы подобрали две сотни вражеских трупов и захоронили с почестями; а склады Инкоу горели ещё неделю…

– Тьфу ты. Тоска какая-то, а не фантазия. Получается, без толку этот налёт? А, Ярило? А мы с тобой где?

– А мы с тобой здесь, Сера. В Петербурге. Неохота мне больше фантазировать. Я что ни придумаю – а наши всё проигрывают и проигрывают.

– Значит, конец фильме?

Купец поскучнел. Сплюнул, достал папиросу. Покатал, разминая.

– Больше никаких подвигов? Так и помрём в гимназистах от скуки?

Стало его жалко, и я соврал:

– Ну, придумаю что-нибудь. Попозже.

Февраль 1905 г., Санкт-Петербург

Лицо в жутких ожогах, левый глаз затянут розовой плёнкой наполовину и беспрерывно слезится. Протянул «клешню» без среднего и безымянного пальцев:

– Химик.

– Я, наверное, тоже, – сказал я.

– Вы не поняли, молодой человек. Химик – не увлечение и не специальность, это моё партийное прозвище.

– Весьма почётное, между прочим, – встрял Барский.

– Очень приятно, – сказал я, пожимая клешню, – а я Нико…

– А он – Гимназист, – поспешно перебила Ольга и посмотрела сердито.

Никак не привыкну, что отныне я не Николай Ярилов, а Гимназист. Если честно, поведение Ольги и её «товарищей» кажется мне иногда ребячеством, игрой в казаки-разбойники. Но я предпочитаю молчать на этот счёт.