Тимур Максютов - Атака мертвецов

– Бабах!

Выстрел хлестнул по ушам; где-то серой тенью мелькнула мысль, что это полиция.

– Бабах!

Меня отпустили. Я поднялся на ноги, опираясь на стену и пошатываясь; вытащил и с третьей попытки дрожащими руками водрузил на нос очки.

Рабочие замерли, уставившись на Ольгу, которая сжимала в ладони изящный дамский «бульдог».

– Вы, дамочка, успокойтесь, – сказал плешивый примирительно, – отдайте лучше игрушку, а то попадёте в кого.

И сделал шаг.

– Стоять, мазурики!

Даже я вздрогнул: голос её сделался стальным, а не серебряным.

– Я с двадцати шагов в бутылку попадаю, и тебе кумпол разнесу, не сомневайся. Руки подняли и тихонько назад, в свою вонючую берлогу. На этот раз разойдёмся миром. Хотя я бы с удовольствием в ваших пустых горшках дырок понаделала: глядишь, ветром что-нибудь умное занесёт. Поймёте наконец, кто вам враг, а кто союзник в классовой борьбе.

Пролетарии, тихо ворча, исчезли; я глядел на неё восхищённо. Шапочка её упала на снег, серые глаза сверкали, золотые волосы разметались – так, верно, выглядела Девственница под стенами Орлеана, ведя в бой французских шевалье.

Она подошла и спросила нежно:

– Сильно помяли? Идти сможете? Вы бились, как настоящий рыцарь против стада драконов.

Рассмеялась:

– Не знаю, ходят ли стадами драконы, но наш пролетариат – пока да, увы.

Я молчал; она наклонилась, подняла трость, подала мне. Тронула пальцем скулу (меня будто пронзило электрическим током):

– Будет синяк. Ну ничего, я вам примочку сделаю, я умею. Заканчивала краткий медицинский курс.

Дома было пусто; Ульяна ушла на рынок, тётя Шура – к знакомым. Ольга заставила меня снять гимнастёрку и нижнюю рубашку:

– Я должна вас осмотреть, вдруг поломаны рёбра. Да не тряситесь так: считайте, что я врач. Не бойтесь, больно не сделаю.

Я дрожал совсем не потому, что боялся боли. Её пальцы…

Лучше бы мне сломали рёбра: тогда, быть может, осмотр длился дольше.

По городу бродили странные слухи и странные люди; я тоже повёл себя странно и впервые купил газету «Полушка», пользующуюся популярностью у городских низов, но ничего полезного и разъяснительного не обнаружил. Мне катастрофически не хватало знаний о происходящем – повторюсь, что политикой никогда не интересовался, а всякие выступления считал блажью недоучек-студентов, болтунов-либералов и прочих бездельников. Спросить было не у кого: папа был далеко, Пан уехал на каникулы в имение какой-то барыни (так по крайней мере трепались в гимназии), от Серы толку никакого. А Андрей… Брат никогда больше не поможет мне.

На разные лады пересказывалась жуткая история, произошедшая на водосвятие: во время салюта одна из пушек Петропавловки вдруг оказалась заряжена не холостым, а боевым зарядом и направлена прямо на царскую палатку; снаряд пробил в сооружении преогромную сквозную дыру, но в палатке, по счастливой случайности, никого не оказалось. Говорят, что самодержец после этого казуса спешно уехал с семьёй в Царское Село.

Я подходил на улице к кучкам громко разговаривающих, вслушивался в их жаркие слова: говорили о том, что бастуют уже все заводы и фабрики; сто пятьдесят тысяч мастеровых бросили работу и ходят по соседским предприятиям, заставляя всех оставлять рабочие места. Постоянно поминали Гапона: кто-то называл его новым пророком, кто-то – дурящим головы мастеровым сказками о добром царе.

В кафе на Петроградской стороне случайно угодил на диспут. Две стороны; одни социалисты убеждали других социалистов (убей бог, так и не запомнил разницы между ними), что те не правы и надобно действовать по-другому; потом вмешались третьи социалисты – кажется, «меньшаки» или нечто подобное – и стали обвинять первых двух; это был сплошной крик, никто никого не слушал, цитировали неизвестные мне книги, язвили в адрес неизвестных мне людей – словом, я выдержал едва четверть часа и сбежал. Голова гудела от упоминаний Каутского, кажется, и ещё какого-то Карла с еврейской фамилией; словом, я понял, что ни черта не понимаю; но тем не менее набрался необходимых мне мыслей.

Шёл домой так быстро, как только мог: надобно было сохранить запал злости и недоумения, чтобы решиться. Постучал в дверь комнаты жильцов, дождался разрешения и вошёл.

Они обе сидели за книгами; на Дарью я не смотрел – видел лишь Ольгу. В домашнем уютном платье, волосы заплетены в косу; лампа освещала её золотую голову, кружево воротника было паутиной, в которой я запутался безнадёжно, как сизый мотылёк.