Тимур Максютов - Атака мертвецов

– Икра! – вскрикнула Ольга и рванулась к окорёнкам с черными мелкими жемчужинами.

Я вздрогнул: на икру мой бюджет рассчитан не был; но девушка обворожительно улыбнулась дядьке в кожаном перемазанном фартуке поверх тулупа:

– Можно ли попробовать?

– Конечно, барышня, – обрадовался дядька, – вот, извольте, паюсная, севрюжья.

Отломил булку, зачерпнул ложкой, помазал, протянул.

Ольга ела, прикрыв глаза – будто прислушивалась. Кивнула:

– Хороша. А ещё?

Потом была белужья зернистая, потом осетровый пробой; Ольга хвалила, кивала, говорила что-то про «ядристость», посол и зрелость; дядька крякал и с удовольствием с ней спорил.

– Спасибо, уважаемый, – сказала наконец; подхватила меня под локоть и повела прочь от прилавка.

– Так это. Брать-то будете?

– Поглядим. Походим, попробуем, – ответила девушка через плечо, и мы растворились в толпе покупателей.

– Всегда она так, – пропыхтела Дарья, – добрый фунт слопает – пробует, мол. И всё бесплатно. Хитрованка.

Ольга рассмеялась; а мне одновременно стало и неловко, и смешно от такой лисьей хитрости.

Выбрались из садка по обледенелым сходням; Оленька притворно вскрикивала, скользя ботиками, и хваталась за меня; её бледные щёки разрумянились, глаза сияли.

Потом мы катались с невысокой горки, поставленной прямо на невском льду; потом дошли до стойбища самоедов. Полудикие дети заполярной природы щеголяли в вышитых бисером кухлянках; невысокие, с телёнка, олени мягкими губами брали с ладоней подсоленный хлеб, купленный у их хозяев за копейку.

– Прокатимся? – спросил я, глядя на украшенные цветными тряпочками нарты и доставая полтинник.

– Да, непременно! – воскликнула Дарья.

– Вам не стыдно? – рассердилась Ольга. – Посмотрите на этих несчастных животных: у них разбиты ноги, вытерта шерсть постромками. И такие грустные глаза! Вам развлечение, а им – тяжкий труд. Ещё и каюр будет лупить тяжёлым шестом по спине, чтобы шибче бежали. Нет, нет, ни за что!

И пошла к берегу.

Всё-таки она – удивительная. Настроение её прыгало, как стрелка барометра где-нибудь на мысе Доброй Надежды; и угадать направление очередного прыжка не было никакой возможности.

Из кабака вывалились двое: рабочие, судя по подбитым ватой пиджакам и сапогам гармошкой. Были они сильно пьяны. Один харкнул на снег, поправил картуз и сказал, глядя на моих спутниц:

– Ишь ты, гладкие какие девки. Такую за жопу и…

Я вспыхнул мгновенно. Подскочил, поймал его тростью под коленку и опрокинул на снег; второй попытался кинуться на меня – я лишь отступил на полшага, пропустил мимо себя неуклюжую тушу и придал дополнительного ускорения, врезав по затылку.

Фабричные поднялись и вновь попёрли; были они здоровенные, красные, злые, но я защищал честь девушек и был необычайно спокоен и расчётлив: встретил одного ударом наконечника в солнечное сплетение – тот охнул и упал на колени; второму врезал ладонью по уху – он завизжал, уронил картуз и схватился за голову.

– Немедленно извинитесь перед дамами.

Первый, всё еще сидя в снегу, грязно заругался, но товарищ заткнул ему рот ладонью и прохрипел:

– Виноваты, барин, сглупили-с. Не повторится.

– Извинения приняты, господа. С Рождеством.

Я повернулся и пошёл к курсисткам; и только сейчас почувствовал, как бешено колотится пульс, не хватает воздуха, а руки дрожат.

– Какой вы! – сказала Дарья, восхищённо глядя на меня.

– Какой вы, Николай, бессердечный, – резко продолжила Ольга, – они – несчастные люди. Приехали из деревни, бросив свои семьи; хозяин держит их в грязном бараке, больше похожем на хлев, по двадцать человек на пяти квадратных саженях. Друг у друга на головах, клопы, вши; работа по двенадцать часов, тяжёлая и опасная, в чаду и жаре литейного цеха, или наоборот – на морозе; мизерную плату отбирает мастер, штрафуя за всякий пустяк. На свои копейки напились в честь праздника – и на тебе! Схлопотали палкой.

– Но как же! Они ведь оскорбили вашу честь своими грязными намёками.

– Ничего страшного, мы бы не переломились. Зато лишний раз не проявили бы своё барство, своё сословное презрение.

– То есть надо было звать городового?

Корф молча оглядела меня сверху донизу, будто ледяной водой окатила. Сказала презрительно:

– Неужто вы способны ябедничать полиции? Не ожидала от вас, Николай.

– Да я никогда, – растерялся я, – наоборот, решил всё сам, как и должно с хамами, оскорбившими честь…

– Прекратите про честь! Пролетарии – как дети; не они виноваты, что ведут себя так. Условия их жизни, отсутствие культурного воспитания – не их вина, а наша! Мы должны обеспечить им достойную жизнь, сражаться за их права, которые они по темноте своей даже не осознают!