Тимур Максютов - Атака мертвецов

Земля, не ожидавшая предательства неба, трясётся от ужаса, как студень из свиных ушей; она ходит волнами, словно взбесившееся, твёрдое ещё миг назад море; она лопается пузырями воронок-гнойников, засыпает с головой живых и вышвыривает наружу средневековые гробы…

Солдаты утащили меня в каменный фольварк на окраине Бракупенена, ничтожного восточнопрусского городишки; там я очнулся, когда на меня вылили половину фляжки.

– Вашбродь! Чего делать-то?

Оказывается, я успел вытащить из кобуры наган, и теперь он болтался на шнурке, как камешек на шее собравшегося утопиться – веса его не хватило, и я выплыл.

Я поднялся, опираясь на чьё-то плечо, выглянул в окно: усадьба стояла на краю разваленного, дымящегося кладбища; германская артиллерия, будто взбесившийся дантист, вырвала все кресты, как зубы, и расшвыряла по округе. В рассветной больной дымке показались строгие цепи; прусские шишаки царапали туман, и тускло блестели штыки, мечтавшие о наших кишках.

Взводы перемешались и потерялись: второй был почти весь, от первого – одно отделение, а четвёртый исчез, будто и не было; зато к нам прибилась дюжина соседей из Уральского пехотного полка. Наскоро и наугад переформировав роту, я отправил два взвода к низкой кладбищенской ограде – германцы сложили её крепко, из булыжников.

– Стрелять только по команде! – кричал я. – Патроны беречь. Не высовываться.

Правый фланг мне категорически не нравился – туда я отправил уральцев под командой своего проверенного унтера; остальных распихал по многочисленным каменным сараям. Теперь я понимаю: попавший под обстрел инстинктивно хочет спрятаться за стенкой, внутри любого помещения – они дают обманчивое ощущение защиты.

Нижние чины повеселели; пригнувшись, разбегались по указанным позициям. Наш солдат таков: ему бы патронов и чёткой команды, остальное сделает сам – в окружении, в ужасе и смерти исполнит свою работу спокойно и уверенно.

Я подпустил германцев на полторы сотни шагов и лишь тогда велел стрелять; чёткая цепь, словно выписанная аккуратным штабным писарем строчка, вздрогнула, теряя буквы, исчезая и ломаясь. Немцы постреляли немного и отползли в кусты; я использовал передышку, чтобы отправить посыльного в тыл, разыскать нашего батальонного командира или штаб полка – паренёк этот так и не вернулся, пропал.

Германцы подтащили пулемёт; свинцовый горох бессильно разбивался об ограду и стены фольварка и мало что им дал, но гренадеры вновь поползли со свойственным пруссакам тараканьим упрямством; мы вновь отбились, потом ещё раз, и ещё…

Каждый раз серая цепочка в затянутых тканью фельд– грау шишаках останавливалась всё ближе к ограде и наконец бросилась в штыковую; хруст, мат и скрежет накрыли окраину тихого германского городка. Я подоспел с резервным взводом в последний момент, быстро опустошил наган и намахался шашкой; получил прикладом в позвоночник и долго отлёживался, пока над головой вопили, убивая друг друга.

Прошло два часа или три; подсумки опустели. Я сидел на мокрой земле, опершись спиной на каменную стенку, и, ругаясь, занимался необычайно нудным делом: по одной выталкивал стреляные гильзы из барабана. Зарядил последние пять патронов, оставив два гнезда пустыми. И тут началось: эти пришли из тыла, со стороны городка – то есть моя рота билась в полном окружении. Это открытие не обрадовало меня; бой развалился на отдельные очаги, и я командовал только теми, кто был рядом.

Нас набилось полтора десятка в конюшне; здесь было прохладно, восхитительно пахло конским навозом и сеном. Раненые расползлись по денникам, их перевязывал невесть откуда прибившийся санитар, умоляя:

– От так от, потерпи, родной.

Родные не слушали – стонали и плакали в бреду.

Санитар перевязал и меня – оказывается, гренадер успел царапнуть мне плечо штыком.

Я смотрел в крохотное, с почтовую открытку, окошко под потолком; небо вдруг стало не серым, а голубым – но это была не среднерусская синева, а холодный лёд тевтонских глаз; у ворот я уложил пяток лучших стрелков, строго наказав стрелять наверняка. Но пруссаки и не думали переть напролом: они просто подожгли конюшню. Ты не представляешь, друг, как много всего может гореть в каменной конюшне!

Без всякой команды мы сползлись у ворот – здесь хотя бы можно было дышать. В сплошном дыму мутным багрянцем светились пятна огня; оттуда доносились вопли сгорающих заживо тяжелораненых.

Я оглядел своё красноглазое, кашляющее, окровавленное воинство и сказал: